Седьмое лето - Евгений Пузыревский

И тут он почувствовал, что за ним кто-то наблюдает.

Остановившись, Вальсирующий громко приказал таинственному наглецу немедленно выйти из своего укрытия.

Вышел. Точнее вышла.

Конечно, кто же это ещё мог быть, кроме как лягушки Квакуши Мариновны (доподлинно известный факт – сто с лишним лет назад лягушачий король Квакундер четырнадцатый издал указ о том, что впредь, в его народе, всем новоуродившимся, давали в отчества людские женские имена) – самой известной в мире любительницы чужих секретов и тайн. Но так же все знают о чудесной способности выкручиваться из тех ситуаций, когда её ловят с поличным на подслушивании и подглядывании. Так и в этот раз – не успела в голове у Павлика сформироваться красиво оформленная и пристыжающая фраза, о том, что он думает по поводу некультурного поведения гости, как амфибия, тут же, выдала подхалимскую триаду о необычайно прекрасном и волшебном зрелище, которое она, как истинный ценитель, записала бы в книжки по истории, будь у неё такая возможность. Особенно, выше всяких похвал – это финально танцевальная часть, которую, к великому горю, она, наглым образом, смела прервать. Стоит ли говорить о том, что художник без признания не художник, а жалкий рисовака? Так что Квакуша Мариновна была прощена и приглашена за стол, к слегка остывшему, но полному ароматного чаю, самовару. Жалко только что сахар закончился, а лягушка была ещё той сластёной, но находясь под действием блаженного состояния носившего название «Пронесло», она не стала испытывать судьбу, выпрашивая что-либо сверх того, чего хозяева дают сами.

А то, гляди ещё, отхватишь по хребтине.

Шло четвёртое августа.

Это если по человеческому календарю.

34

«Извилист путь человека: от низменного к высокому, от морального уродства к обаянию и красоте»[42]

За ним пришли уже на следующий день.

После вчерашнего происшествия у Серёжи поднялась высоченная температура, пробил такой агрессивный озноб, что даже под толстым зимним одеялом, мороз, своими тяжелыми кулаками, умудрялся отбивать по его телу серии хуков, джебов, апперкотов и ундеркотов. Медицинский работник детского дома Наталья Петровна напичкала своего подопечного стандартной, в таких случаях, порцией таблеток, а он, в ответ на её действия, только рефлекторно открывал рот, сглатывая всё, что дают и совершенно не отображал действительность.

Мысли, чувства и разум свидетеля кровавой бойни уже достаточно давно вышли из стен детского воспитательного учреждения находящегося под опекой государства и, словно бесплотные приведения, пролетели над городом, приземлившись по адресу – улица Чкаловская дом тринадцать.

Те, чья служба и опасна и трудна, пришли в количестве трёх человек, грубо стащили с кровати, скрутили бессознательное тело, не церемонясь, под ошалелые взгляды окружающих, застегнули на запястьях кольца наручников и потащили за собой, совершенно не заботясь о, навязываемой им обществом, толерантности по отношению к подозреваемым в нарушении закона.

Поездка в машине до отделения милиции, была последним светлым и более или менее спокойным отрезком сегодняшнего дня.

Да и завтрашнего, послезавтрашнего…

Оказавшись в небольшой комнатёнке с одним столом, двумя стульями, шкафом под завязку забитым какими-то папками и окном, с шикарным видом на потрескавшийся асфальт и ноги немногочисленных прохожих, Граф Толстой, на мгновение, пришел в себя и, еле слышно, задал естественный полагающийся в таких случаях вопрос – «Где я?»

Ох, и зря он это сделал.

Служители охраны общественного порядка, ещё несколько минут назад, видя невменяемое состояние подследственного, хотели уже перенести допрос и отправить Серёжу в больницу, но, услышав два коротких вопросительных слова, превратились в сорвавшихся с цепи некормленых псов.

И понеслось.

Два человека в форме виртуозно играли моральным давлением в пинг-понг, используя голову восемнадцатилетнего парня как стол для рикошета, который крутили-вертели во всех направлениях, в зависимости от того, кто и с какого ракурса произносил триаду, расщепляющую на элементы вчерашнее преступление.

Третий, молча, скрестив руки на груди, стоял у двери.

Больше всего злило милиционеров даже не то, что главный подозреваемый в тройном убийстве Иван Александрович Смугланов, оставив в доме одноногого участкового огромное количество отпечатков (Семён Семёнович тщательно заполнял свои папки, и, под предлогом обучения дактилоскопии, однажды прокатал пальчики двух друзей, так что теперь, образцы для сравнений имелись), исчез, что и с собаками не найдёшь. А то, что этот оставшийся недобиток, несмотря на явственную связь, из-за отсутствия прямых доказательств (дед, из дома напротив, так и не смог внятно описать, увиденного им, прыгуна через забор, и к тому же, на Серёже, как всегда, были одеты кожаные перчатки, соответственно его потожировые следы отсутствовали на месте преступления), мог выйти совершенно сухим из воды.

А этого допустить нельзя. После того, что эти ублюдочные отморозки сделали с тремя живыми человеческими существами – добиться чистосердечного признания, стало делом чести.

В ответ, на жестокое психологическое давление, Блевотный Граф, непроизвольно подтверждая новое прозвище, опорожнил свой полупустой желудок на себя, стол, документы и допрашивающих.

Точка невозврата была достигнута.

Моральное перешло в физическое.

Милиционер, тот, что со скрещенными руками, под звуки ударов, запер дверь на ключ и задёрнул шторой окно.

«Раз, два, три по почкамРаз, два, три по печениПотерпи, браточек,Уж они тебя подлечат»[43]

Ему дали шестнадцать лет.

Суд, без полагающихся для данной инстанции проволочек, состоялся довольно быстро. Ещё не до конца выздоровевший Серёжа, с плывущей головой и шатающимся телом, выслушивал, стоя, держась руками за металлические прутья, как судья зачитывал приговор, периодически вставляя цифровые, мало отличимые друг от друга, названия уголовных статей, которые, подсудимому, ровным счётом ничего не говорили.

И хотя день допроса Граф Толстой не помнил совершенно, оказывается, он умудрился что-то там подписать, в чём-то признаться, в чём-то покаяться. В итоге, эти бумажки, с тщательно выведенными с них пятнами крови, послужили главным аргументом для короткого, чёткого, внушительного и безапелляционного – ВИНОВЕН.

А Ваню так и не нашли. Такое чувство, что после содеянного, он просто-напросто прислонился к ближайшей стене в жилище одноногого участкового и запустил процесс взаимного проникновения молекул одного вещества (то бишь себя), между молекулами другого (стены), приводящий к самопроизвольному выравниванию их концентраций по всему занимаемому объёму. И теперь, являясь частью дома, наблюдал за тщетными попытками доблестной, но при этом жутко безнадёжной милиции, докопаться до истинных мотивов преступления, приведших к такой зверской расправе над тремя беззащитными (в силу физических увечий, возраста, и пола) людьми. На каждое очередное нелепое предположение, деревянное сооружение отзывалось смехом, который воспроизводился скрипом старых рассохшихся досок, да периодическим захлопыванием дверей и форточек.

Ну, или, отойдя от насильственной мастурбации и осознав всю ситуацию с вытекающими из неё последствиями, он, решив не дёргать судьбу за вымя, сбежал, даже не зайдя домой попрощаться.

Куда – пока не знал и он сам.

А друг так и остался лежать на полу без сознания.

О том, как экономить пайку, выживать без посылок, лавировать, находить способы зарабатывать на самое необходимое, не опоскудиться, внимательно смотреть по сторонам – вычленяя нужное из общего, и других, не менее важных, моментах в жизни зека, достаточно подробно поведал нам солжениновский Иван Денисович. Так что за экономией времени и издательских чернил, мы опустим этот отрезок в биографии Сергея Грачёва (во-первых, об этих шестнадцати годах можно написать отдельную книгу, а во-вторых, мы слишком отдалимся от Павлика, а он, как-никак является протагонистом данного повествования) и перейдём к его возвращению в мир свободных (ну, по крайней мере, себя таковыми считающих) людей.

Новому человеку, в новое время, в новой стране, пришлось нелегко – на нормальную долгосрочную работу брать не торопились, женский пол им особо не интересовался, опека государства, под которой Граф Толстой находился на протяжении почти всей жизни, прекратилась.

Были мысли о суициде, о разных вариантах попасть обратно Туда, о возможностях закрепиться Тут, о прошедшем, о будущем, о настоящем.

Мысли мыслями, а дни стабильно сменялись днями, не предвещая, совершенно никаких изменений.

Но однажды от безысходности, подрабатывая не слишком престижной профессией могильщика, огрубевший, под влиянием многочисленных внешних и внутренних факторов, Сергей увидел ту, которая вновь помогла ему стать тем самым Серёжей, что однажды постучался в дверь кабинета литературы, где шел урок у шестого «Б» класса, а Лена Троекурова читала у доски по памяти, заданные на дом «Журавли» Заболоцкого.