Время и снова время - Бен Элтон

– Я никогда не сяду за стол с человеком, который не видит во мне равноправного члена общества. Это мое железное правило.

Стэнтон решил подольститься:

– Я считаю, что мир, в котором повсеместно женщинам отказывают в избирательном праве…

– За исключением славной и замечательной Новой Зеландии, – перебила Бернадетт.

– Да, за исключением, как вы говорите, Новой Зеландии… это свихнувшийся, алогичный, неправомерный, слабоумный и глубоко безнравственный мир. Вот мое мнение по вопросу избирательного права для женщин, мисс Бёрдетт.

– В таком случае, мы, конечно, отобедаем вместе. И вы меня обяжете, если станете называть Бернадетт.

– В конце концов, женщины держат половину неба,[17] – добавил Стэнтон.

– Господи, как хорошо вы сказали. – Бернадетт аж поперхнулась. – Ничего прекраснее я не слышала. Тем более от мужчины. Зовите меня Берни.

25

Стэнтон понял, что вовсю флиртует. Иначе зачем приплел цитату из Мао? Он смотрел на Берни Бёрдетт и себе удивлялся. Вот уж не думал, что когда-нибудь вновь будет флиртовать.

– Закажем еще кофе? – спросила Берни.

– Вы как хотите, а мне уже под завязку.

– Под завязку? – не поняла Берни.

– Это армейский жаргон. В смысле, больше не хочется.

– А-а. Тогда я тоже не буду. Может, выпьем коктейль? Все равно сидим. Нынче коктейли – писк моды, верно? Вам они нравятся?

– Да. Нехилая штука.

Стэнтон сам расслышал чужеродность фразы, этакого чирея на здоровом лексическом теле двадцатого века. Под завязку, нехилая штука. Чего вдруг он заговорил, как пацан из двадцать первого столетия?

– Нехилая штука? – растерянно переспросила Берни.

Недоуменная морщинка, прорезавшая лоб, делала ее чертовски милой.

– Виноват, опять казарма. Конечно, нравятся. Особенно очень сухие.

– А я люблю сладкие с вишневым и гранатовым сиропом или темным вермутом. Вы пробовали «Манхэттен»? Недавно я его для себя открыла.

– Да, слышал. Но я любитель мартини. Если уж смешивать.

– Знаете, так лучше.

– Что?

– Когда вы улыбаетесь. До этого вы были ужасно серьезный.

– Правда?

– Да, за газетой. Я подметила. Когда вы на меня не смотрели, я сама за вами подглядывала, и вы все время хмурились. Я еще подумала, что вы, наверное, очень суровый.

– Нет, я вовсе не суровый. Видимо, газета казалась скучной и…

– А я не скучная.

– Нет. Отнюдь не скучная.

Стэнтон улыбался. Он чувствовал работу лицевых мышц, бывших не у дел со дня гибели его семьи.

Мне хорошо, подумал Стэнтон.

Когда последний раз так было?

Очень и очень давно. А сейчас в обществе привлекательной суфражистки в тесном сиреневом платье и соломенной шляпке с лиловыми лентами он ехал в поезде на паровозной тяге, и его вдруг захлестнуло романтическое настроение. Паровоз, хорошенькая женщина, путешествие в Вену экспрессом «Сараево – Загреб», 1914 год. Похоже на сладкий сон, однако все реально.

Но может ли он радоваться? Это не предательство?

– Вы опять хмуритесь, – сказала Бернадетт. – Я вам уже наскучила?

– Нет! – излишне громко воскликнул Стэнтон. – Ничуть! Ни капли.

– Это хорошо.

Что сказала бы Кэсси?

Ничего. Он всем сердцем ее любил, но она существовала в иной вселенной.

– Начнем, – сказал Стэнтон. – Вы первая. Выкладывайте.

– Выкладывать? Забавное выражение. Наверняка не армейское. Выкладывать с самого начала?

– Конечно. Хотя вообще-то я имел в виду – расскажите, зачем вы едете в Загреб.

– В Вену, – поправила Бернадетт. – Через Загреб.

– Правда? Я тоже еду в Вену.

– Удачно, что мы разговорились.

На секунду их взгляды встретились.

– Я вроде как путешествую, – продолжила Берни. – В прошлом году приехала в Венгрию на седьмой конгресс Международного союза суфражисток. Может, слышали?

– Нет, но звучит круто.

– Круто?

– В смысле великолепно.

Сказался месяц одиночества, когда Стэнтон особо не разговаривал. Растренировался. Да еще иной век.

– Наверное, увлекательно.

– Очень. Невероятно. В Будапеште я пробыла до Пасхи.

– Долгий конгресс. Много тем, да?

– Там у меня был… э-э… друг. – Берни слегка покраснела. – Но в прошлом месяце я уехала и устроила себе маленький отпуск. Хотелось уйти от себя и всего прочего. Маленькое путешествие в античность. Я изучала ее в Тринити-колледже.

– Правда? Я учился в Тринити.

– Дублинском?

– Нет, в Кембридже.

– Так я и думала. Женщин туда не допускают. Им же хуже. В Дублине женщин принимают с 1904 года. Я одна из первых студенток. Никто бы не подумал, что Дублин окажется прогрессивнее Кембриджа, да? Сейчас там шестнадцать процентов женщин. Неплохо, вы согласны? Надо осилить еще тридцать четыре процента. Ну вот, последние два месяца я слонялась по Греции и Криту, а теперь возвращаюсь к битвам.

– Во множественном числе?

– Вот именно. Избирательное право для женщин и независимость для Ирландии. Какие еще могут быть битвы?

– Да, разумеется.

Два здоровенных камня преткновения, последнее десятилетие разделявшие страну. И в самом деле, какие еще битвы? Никаких. Ведь нынче, 29 июня, эрцгерцог Франц Фердинанд жив и здоров. Британия может и дальше воевать с собой.

– Значит, вы фений?[18] – спросил Стэнтон. – По-моему, вы упомянули, что ваш брат военный.

– Да. Мы с ним не разговариваем.

– Но со мной-то вы разговариваете.

– Я не фанатичка. Во мне нет ненависти к военным вообще. С братом я не разговариваю, потому что он за Карсона,[19] он ольстерский юнионист. В моей семье все, кроме меня, сторонники юнионистов. Ни с кем из родных я не разговариваю.

– Но ведь вы из Южной Ирландии, да?

– Мы ирландские колонисты. Не южане, но владеем большой территорией. Мы англичане, которые со времен Кромвеля занимают огромную часть графства Уиклоу. Я там выросла и считаю себя ирландкой.

– Отсюда и ваш говор?

Стэнтон нарочно ее поддразнил. Ему нравилось, как она краснеет. Уж конечно, англо-ирландские землевладельцы изъясняются без ирландского говора, и любая женская школа вытравила бы его из своей ученицы.

– Вы угадали, – кивнула Берни. – Поначалу я лишь чуть-чуть добавляла ирландский налет. Потому что это очень злило моих родных. А потом привыкла и так говорю машинально. По-моему, акцент мне идет.

– Бесспорно.

Поговорили об ирландском вопросе. Подробно об Ольстере. В прошлом году эта проблема поставила Британию на грань гражданской войны и до сих пор не рассосалась. Бернадетт, конечно, распалилась:

– Они талдычат о верности Короне, но когда речь о соблюдении законов в отношении Ольстера, вся верность идет к чертям собачьим. Демократии не будет, если соблюдать лишь удобные законы.

– А как же суфражистки? – спросил Стэнтон. – И ваша кампания гражданского неповиновения и прямого действия? Разве это не то же самое? Вы воюете против закона, который вам не по нраву.

– Гражданское неповиновение и прямое действие, – медленно повторила Берни. – Хорошая фраза, надо записать. Знаете, вы очень складно выражаетесь. И раз уж вы спросили – нет, это не то же самое. Мы не подбиваем военных к бунту, верно? Гражданское неповиновение, как вы его назвали, не предполагает ночного ввода стотысячной армии и попытки начать гражданскую войну. Но что еще важнее… Кажется, мы собирались выпить коктейль?

Стэнтон рассмеялся и подозвал официанта. Он заказал «Манхэттен», мартини с джином и спросил обеденное меню.

– Позвольте вас угостить. Я настаиваю.

– Можете настаивать сколько угодно, но за обеды с незнакомцами я расплачиваюсь сама. Мы попросим раздельный счет, и я выпишу чек. Если чаевые придадут вам мужественности, ваше дело. Мой кошелек в багаже, и я никогда не ношу монеты в кармане. Они растягивают ткань и портят силуэт.

Официант принес меню.

– Хотите верьте, хотите нет, но вы победите в борьбе за женские права, – сказал Стэнтон. – Я убежден.

– Сейчас на это не похоже, – угрюмо ответила Бернадетт. – Половина моих подруг в тюрьме, они объявили голодовку, а эта скотина Асквит[20] и в ус не дует. Наверное, власть дожидается, когда мы выдохнемся или все перемрем.

– Скажу одно: я искренне верю, что вы добьетесь избирательного права, и гораздо скорее, чем вы думаете.

– Правда? Вы в это верите?

– Да. Скажу больше, через десять лет женщина станет членом парламента и еще в этом веке – премьер-министром.

Бернадетт рассмеялась, но было видно, что ей приятно это слышать.

– Позвольте спросить, откуда вы это знаете?

Стэнтон чуть было не ошеломил ее уверенным предсказанием, что вскоре женщины наравне с мужчинами будут трудиться в промышленном производстве. В прошлой версии века это должно было случиться всего через два года – каждой забитой заклепкой и каждым выпущенным аэропланом женщины будут зарабатывать равноправие полов и право голоса.