Дочь Генриха VIII - Розмари Черчилл

Кранмер был достаточно сообразителен, чтобы уловить суть мыслей, пробежавших по ее выразительному лицу, и в бесполезном жесте симпатии вытянул вперед руку.

— Поверьте, я искренне вам сочувствую в вашем горе. Я умолял короля…

— Да неужели? Весьма храбро с вашей стороны, — Ее губы презрительно скривились, и она увидела, как он судорожно сглотнул.

Но Кранмер продолжал в том же мягком тоне:

— Я сказал его величеству, что ему следует помнить: он и сам грешен.

Анну опять затрясло в том неудержимом приступе хохота, которые периодически бывали у нее с момента ареста:

— Наконец-то, милорд, вы отважились говорить правду. Все мы грешники, но я заключаю из ваших слов, что вы считаете меня виновной в тех глупых преступлениях, обвинения в которых были сфабрикованы против меня?

— Двадцать шесть судей нашли вас таковой.

— Нашли меня, да. Это было им нетрудно, гораздо труднее было бы найти хоть один клочок истинного доказательства, на котором основывался бы их несправедливый приговор.

— Но было же признание… — Кранмеру было явно не по себе.

— Вытащенное из полусумасшедшего мальчика, доведенного до такого состояния болью и страхом. Милорд, стоит ли оно бумаги, на которой записано?

Он поморщился от нескрываемого презрения в ее голосе и, вытирая платком взмокший лоб, одновременно тайком разглядывал ее. Несмотря на горестные недели, проведенные Анной в Тауэре, ее очарование не померкло. Оно даже приобрело какое-то новое, дикое, страдальческое качество, которое к нему добавили выпавшие на ее долю страдания. Как он мог поверить, что она изменяла королю с четырьмя любовниками и предавалась еще более чудовищному греху со своим братом? А с другой стороны, как он мог не поверить? Ибо в противном случае это выставляло лицо, которому он служил, в очень уж неприглядном свете, а он должен был продолжать служить ему — или оказаться раздавленным.

Кранмер полностью отдавал себе отчет в том, что он вплотную подошел к самому краю того обрыва, с которого намеренно был столкнут Вулси. Падение Анны может означать восстановление связей с Римом, а если это случится, только король сможет защитить своего архиепископа от мести алчных папистов. Сейчас он на ощупь пробирался через миазмы страхов и неуверенности, столь часто посещавших его, что было естественным следствием грубого обращения в детстве. Надо как-то завершать эту невыносимую встречу, которую ему навязал Кромвель.

— Мадам, вас привезли сюда не для того, чтобы обсуждать горестные события последних недель, а чтобы обсудить деловое предложение. Его величество заинтересован в том, чтобы его брак с вами был признан недействительным. — Ну вот, наконец главное было сказано; ему сразу стало легче дышать, но тут он вздрогнул от леденящего душу хохота Анны, раздавшегося в маленькой часовне. — Вы слишком возбуждены. Я пошлю за вашими фрейлинами. Пожалуйста…

— Нет, нет… — Она потрясла головой и постепенно смогла справиться со своей истерикой, пока Кранмер суетился вокруг нее, суетливо размахивая руками, как пойманная бабочка крылышками. Наконец она выдавила из себя: — Простите, милорд, но я никогда не могла не рассмеяться в ответ на хорошую шутку. Все происходит точно так, как и девять лет назад. Право, это восхитительно смешно. Вы не находите?

Кранмер этого не находил. И в лучшие-то времена он не отличался особым чувством юмора, а уж сейчас-то ему и подавно было не до смеха.

Опять спокойная и величественная, Анна встала.

— Передайте его величеству, что он сделал для меня все, что смог, но даже он не может запретить мне умереть королевой.

— Но он может смягчить приговор. Поговаривают о костре. — Его адамово яблоко дернулось вверх-вниз. — Его величество мог бы вместо этого назначить… искусного фехтовальщика, скажем так. Вы не почувствуете никакой боли. — Его бессвязная речь оборвалась, и он как зачарованный не мог отвести взгляда от Анны. Эта прелестная шейка будет перерублена, а он болтает что-то о легкой смерти! У него засосало под ложечкой. Каждой клеточкой своего тела Кранмер дрожал при одной мысли о физической боли, когда думал о себе, и вдвойне, когда представлял страдания других. Он и муху-то не мог убить без угрызений совести.

Анна медленно села. На суде упоминалось о сожжении на костре, но она никогда не принимала всерьез возможность того, что Генрих предаст огню тело, которое его когда-то так восхищало и возбуждало. Она приготовилась умереть как можно достойнее, но как сохранить самообладание, когда обжигающее пламя начнет лизать ее тело? Вдруг у нее в голове сверкнула новая мысль.

— Если существует предположение, что я никогда не была его женой, то как он может наказать Анну Болейн за супружескую неверность?

— Это уже дальнейшие соображения. — Кранмер тщательно подбирал слова, памятуя о том едва заметном намеке, который обронил Кромвель, инструктируя его перед этой встречей. Он молился Богу, чтобы хоть на этот раз оказалось, что Кромвель говорил правду. — Э… его величество может проявить еще большее милосердие, если вы пойдете ему навстречу в вопросе о вашем замужестве. Например, за границей существуют монастыри, в котором женщина вашего положения может жить в приятном уединении…

— А мой брат, мои друзья? В этом случае они не более виновны, чем я.

— Я предполагаю, что подобное милосердие будет оказано и им. — Архиепископ склонил голову, более несчастный, чем когда-либо в жизни, интуитивно понимая всю двуличность этого подлого предложения.

Анна глубоко вздохнула. В январе она считала, что заключение в монастырь — это худшее, что может выпасть на ее долю. Сейчас же, когда жить ей оставалось считанные часы, она и помыслить не могла о лучшей судьбе.

— Кажется, у меня нет выбора. Но что будет с Елизаветой, вашей крестницей? — Она подчеркнула последние слова. — Это сразу переводит ее в разряд незаконнорожденных. — По неловкому молчанию Кранмера она поняла, что у того нет ответа на этот вопрос. — А на каком же основании наш брак может быть признан недействительным?

— Ну, скажем, у вас, миледи, был более ранний брачный контракт, — Он заговорил поспешно, торопясь как можно скорее покончить с этим неприятным делом. — Как вы знаете, по каноническому праву брачный контракт — даже если брак и не был совершен — не позволяет выйти замуж за другого человека. Ну и допустим, что у вас мог быть такой контракт с графом Нортумберлендерским, когда он был еще лордом Гарри Перси… — Он споткнулся на полуслове, увидев свирепо вспыхнувшие огромные глаза Анны.

— Господи, если бы мы и правда были обручены! Тогда они не смогли бы лишить нас нашего права на счастье! А так они разлучили нас ради прихоти короля, а теперь он тщится доказать, что я принадлежу Гарри! Боже, что за ирония судьбы! — Кранмер с ужасом ждал, что с ней приключится очередная истерика, но ей удалось справиться со своими трясущимися губами. — Хорошо, я согласна на этот более ранний контракт. Разве это играет какую-нибудь роль? — добавила она как бы про себя. — В конце концов все это было так давно.

Когда ее на той же барке везли назад в Тауэр с Мэдж и Маргарет, попеременно то радостно смеющимися, то плачущими, и странно молчащей леди Кингстон, Анна знала, что никогда — даже в ее лучшие годы на троне — жизнь не казалась ей столь сладкой, как сейчас, когда блеснула надежда на спасение. Внезапно она грубо была вырвана из объятий своих ложных мечтаний, заслышав похоронный звон по Джорджу, Фрэнсису, Гарри, Уильяму и бедному замученному Марку, когда они проплывали мимо Ворот Изменников в Тауэр. Все оказалось мастерским мошенническим ходом. Она была принуждена согласиться на признание недействительности их брака с единственной целью, чтобы Елизавета была объявлена незаконнорожденной и, следовательно, исключалась из числа претендентов на трон в пользу детей Джейн Сеймур, даже если они тоже будут девочками. Ей же достался крошечный кусочек великодушия. Она умрет под мечом.

Сейчас она сидела на кушетке рядом с Мэдж, плотно сжав губы в самоосуждении.

— Все девять лет, несмотря на угрозы и запугивания, Екатерина продолжала твердить, что ее дочь является законной наследницей трона. Мне же хватило и девяти секунд, чтобы лишить мою дочь всех прав.

— Екатерина никогда не была на твоем месте, перед лицом…

— Это не имеет значения, — Она заставила себя признать неприятную истину.

— Анна! Ты думала о том, как спасти остальных.

— Для них — и для себя — я сделала бы это вновь. Но моя бедная Бесс! — Она положила обе руки на шею. — Навеки я останусь в памяти людей как «La reine sans tête»[4]. Или по имени, которое придумал Чапуиз, Конкьюбайн — любовница. Вот какой будет Елизавета знать свою мать — как предмет для насмешек и непристойных сплетен.

— Я расскажу ей, что ты была прекрасная — добрая и ласковая.