Дочь Генриха VIII - Розмари Черчилл

— Для них — и для себя — я сделала бы это вновь. Но моя бедная Бесс! — Она положила обе руки на шею. — Навеки я останусь в памяти людей как «La reine sans tête»[4]. Или по имени, которое придумал Чапуиз, Конкьюбайн — любовница. Вот какой будет Елизавета знать свою мать — как предмет для насмешек и непристойных сплетен.

— Я расскажу ей, что ты была прекрасная — добрая и ласковая.

— Даже если бы это было правдой, ей будут долго внушать противоположное, пока она не поверит в это.

Видение маленького остренького личика, которое она никогда больше не увидит, всплыло у нее перед глазами, и она бессвязно воскликнула:

— Клянусь, в ней есть что-то особенное! Временами я смотрела на нее и думала, каким великим королем она могла бы быть.

— Что? — в недоумении моргнула Мэдж.

— Если бы она была мальчиком.

— Если бы она была им, ты не очутилась бы в тюрьме и Гарри был бы жив…

Ее голос потонул в рыданиях, и Анна с кривой усмешкой отметила про себя, что если ее кузины были приставлены к ней для утешения, то их усилия ясно не увенчались успехом! Ее мысли вновь вернулись к Елизавете. До сих пор она была слишком поглощена своими несчастьями, чтобы думать о ребенке, да и вообще она никогда не была образцовой матерью. Она гордилась красотой и умом Елизаветы, но никогда особо не стремилась быть рядом с ней. Теперь же она чувствовала запоздалое раскаяние из-за того, что мало заботилась об этом золотоволосом существе, которое покидала. Она понимала, что оставляет незаконнорожденного ребенка одного в жестоком и враждебном мире. Кто теперь даст ей хотя бы видимость любви? Уж конечно, не та женщина, которая скоро станет королевой. С какой стати Джейн Сеймур должна быть более доброй мачехой для Елизаветы, чем ее предшественница была для леди Марии?

Неожиданно рассеянные мысли Анны сконцентрировались в одной точке. Ведь есть же Мария, в кончике мизинца которой больше материнского чувства, чем во всей Анне. Даже леди Шелтон, всегда всем недовольная, и та признавала, что девушка глубоко привязана к своей единокровной сестре. Теперь Анна знала, что, пока еще есть время, ей обязательно надо изобрести какой-то способ передать Марии записку в отчаянной надежде, что она тронет ее сердце и та защитит ее маленькую Бесс.

Она так никогда и не заметила всей горькой иронии того положения, при котором единственным человеком, которому она могла поручить заботу о своем ребенке, оказывался ее самый непримиримый враг.

Несколько позже к ней заглянула леди Кингстон, что стало уже ежевечерним ритуалом. К счастью, жена коменданта не отличалась особой чувствительностью. В противном случае ее жизнь была бы невыносимой: ведь ей все время приходилось находиться в самом центре душераздирающих трагедий. Но даже для нее последние семнадцать дней оказались очень тяжелыми. Тот небольшой запас чувств, который еще оставался у нее, за эти дни был полностью исчерпан холодящими кровь звуками, доносившимися из камеры Анны: дикими рыданиями, перемежающимися с еще более страшными взрывами хохота. Леди Кингстон всеми силами старалась сделать свои посещения Анны лишенными всякого личного отношения, сводя их к пустопорожним разговорам.

Когда она вошла сегодня вечером, Анна подняла на неё глаза от листа бумаги, который присыпала песком.

— Представьте себе, я только что сочинила стихотворение.

— Да что вы говорите? Какое… какое прилежание со стороны вашего величества.

Она намеренно сделала акцент на титуле, который со вчерашнего дня был не более чем данью вежливости.

— Мне следует проставить дату. Сегодня…

— Восемнадцатое мая.

— Ах да, день, который я буду помнить до конца жизни.

Она рассмеялась, и леди Кингстон, боясь очередного истерического припадка, поспешила предложить:

— Может быть, вы прочтете его мне? Я так люблю стихи. — Это было откровенной ложью, ибо она так же любила поэзию, как слепец — прелестный закат солнца.

Анна медленно начала неожиданно охрипшим голосом:

 — О могильный камень, под которым я усну,Принеси мне успокоение.Пусть спокойно отойдет моя невинная душаИз моей бездыханной груди.Звони, скорбный колокол,Ибо я должна умереть.От этой болезни нет лекарства.Я умираю.Кто может понять, как мне больно,И эта боль сильна.Мне больше не суждено страдать в этом мире,Жизнь моя подошла к концу.Одна, в мрачной темнице,Я оплакиваю свою судьбу.Будь проклято то, что случилось со мнойИ что мне пришлось до дна испить чашу страдания.

Леди Кингстон внутренне содрогнулась, стиснула зубы, но нашла в себе силы выговорить:

— Как прелестно, это так… так… — Она тщетно пыталась подыскать нужное слово, но, так и не найдя его, повторила: — Правда, прелестно. А у меня никогда не хватало мозгов, чтобы срифмовать хотя бы две строчки.

— А у меня этот дар с детства, — самодовольно ответила Анна. — А мой брат… — Она запнулась, пронзенная воспоминанием.

Леди Кингстон поспешила заполнить паузу:

— Могу я оставить ваше стихотворение себе на память? Для меня это было бы большой радостью.

— Конечно, оно ваше, но в обмен я попрошу вас об одной услуге.

— У меня же нет никакой власти здесь, — начала леди Кингстон осторожно, но Анна неожиданно вскочила и потом упала перед ней на колени, умоляюще сложив руки.

«Совсем чокнулась, — подумала жена коменданта. — Но, если бедное существо решило позволить себе поиграть в эти игры, мне следует потакать ей».

Слабым голосом она проговорила:

— Вашему величеству не пристало валяться у меня в ногах.

— Нужно ли напоминать вам, что я всего лишь женщина, которой предстоит скоро умереть? Поэтому я умоляю вас выслушать меня, ибо после завтрашнего дня я уже никогда ни о чем не смогу попросить. — Она замолчала, собираясь с силами. — Мадам, я умоляю вас как можно скорее поехать к леди Марии. Встаньте перед ней на колени, как я сейчас стою перед вами, и скажите… скажите… — Она отчаянно подавила последние остатки гордости в отношении всего, что касалось Марии. — Я молю ее о прощении за все то зло, которое причинила ей. На долю одинокой, оставшейся без друзей девочки, разлученной с матерью, выпало так много гонений и несправедливостей, к которым и я тоже приложила руку. Однажды я попыталась протянуть ей руку дружбы, но с тех пор много воды утекло. — Она вскинула подбородок. — Мое отношение к леди Марии таким тяжелым камнем лежит на моей совести, что все остальные мои грехи по сравнению с этим — ничто. Вы сделаете, что я прошу, мадам?

— Обязательно. Даю вам слово. — Приведенная в крайнее замешательство этим проявлением раскаяния леди Кингстон сухо кашлянула, постаравшись разрядить атмосферу несколькими ничего не значащими замечаниями, и поспешила удалиться в свои покои. За ужином она сказала мужу: — Все же мне совсем не верится, что она одна целиком ответственна за то, как жестоко обращались с бедной леди Марией. Король прекрасно знал обо всем, но смотрел на все это сквозь пальцы, а может быть, даже и прощал. Я виню его в гораздо большей степени, чем ее.

— Может быть, но такое очаровательное существо, как королева, может подчинить себе любого мужчину, — рассеянно произнес сэр Уильям, но, неожиданно заметив ледяной взгляд жены, поспешил оговориться: — Э-э-э… очаровательной для мужчины такого темперамента, как у его величества. Мне же лично никогда не нравилось в женщинах все чрезмерное.

Успокоившись, леди Кингстон продолжала свои размышления вслух, но он едва слушал, вместо этого приналегши на сдобренную специями мальвазию. Сэр Уильям вообще-то отличался умеренностью, но сегодня он был обеспокоен. Никогда еще коменданту Тауэра не приходилось сталкиваться с такой ответственностью, а с другой стороны, никогда раньше ни одну английскую королеву не предавали публичной казни. Могут быть всякие неприятные осложнения, если не сказать больше. Кромвель предупредил, чтобы время казни держалось в тайне, ибо со времени суда общественное мнение по отношению к Анне тревожно переменилось. У стен Тауэра могут быть даже демонстрации. Сэр Уильям подлил себе еще вина, от всей души желая, чтобы это был уже вечер девятнадцатого мая.

Анна одевалась на казнь даже еще более тщательно, чем на коронацию три года назад в этот же самый день. Хотя сейчас ее одеяние было более мрачных тонов.

Она надела черное платье из роскошного дамаста, поверх которого набросила простую белую накидку с остроконечным бархатным капюшоном, расшитым жемчугом. Анна была одной из тех женщин, которым черное к лицу, а этим утром оно шло ей еще больше, контрастируя со щеками, которые пошли алыми пятнами, и неестественно сверкающими глазами.