Ложная слепота - Питер Уоттс

— Скажи спасибо, что не в шахматы. Тогда бы нам точно кранты.

— Эй, из нас двоих мне полагается быть оптимисткой.

— Ты и есть оптимистка. Это у меня юмор висельника прорезался. Мы все вошли в историю на полдороге, мы все играем свои роли как можем и все умрем до конца представления.

— Узнаю моего Исаака. Мастера боев без победителя.

— Победить можно. Победителем окажется тот, кто точней всего угадает, чем дело обернется.

— Значит, ты просто гадаешь.

— Угу. А без информации невозможно толково гадать, а? Мы можем оказаться первыми, кто выяснит, что случится с человечеством. Можно сказать, мы уже вышли в полуфинал, легко.

Мишель долго не отвечала. Когда она, наконец, заговорила, я не смог разобрать слов. Шпиндель тоже.

— Извини?

— Ты тогда сказал «из незаметного в неуязвимого». Помнишь?

— Угу. Выпускной бал «Роршаха».

— Как думаешь — скоро?

— Понятия не имею. Но вряд ли мы прозеваем этот момент. Вот почему мне не кажется, что оно нас атаковало.

Она, должно быть, глянула на него вопросительно.

— Потому что когда оно за нас возьмется, это будет не ласковый шлепок по заднице, — обьяснил он. — Когда эта сволочь очнется, мы заметим.

Краем глаза я уловил за спиной какое-то движение, развернулся в тесном проходе и еле сумел проглотить вскрик: что-то вывернулось из-под взгляда и нырнуло за угол, едва различимое, многорукое, тут же сгинувшее.

Да не было его там. Не могло быть. Померещилось.

— Ты слышала? — спросил Шпиндель, но я сбежал на корму прежде, чем Мишель успела ответить.

Мы пали так низко, что невооруженный глаз больше не видел диска, едва замечал даже кривизну поверхности. Мы летели на стену, в бескрайний сумрачный простор кипящих грозовых туч, растянувшийся во все стороны до нового, бесконечно далекого горизонта. Бен заполнил половину вселенной.

А мы продолжали падать.

Далеко внизу «чертик» уцепился колючими гекколапыми кранцами за ребристую шкуру «Роршаха» и разбил там лагерь. Он облучал поверхность рентгеном и ультразвуком, простукивал ее пытливыми пальцами и слушал отзвуки, ставил крошечные заряды взрывчатки и отмерял эхо взрывов. Он рассеивал семена, как пыльцу: тысячи крошечных зондов и датчиков, автономных, близоруких, придурковатых и одноразовых. Подавляющее большинство служило умиротворяющими жертвами слепому случаю; лишь один из сотни держался достаточно долго, чтобы передать по телеметрии полезные данные.

Покуда наша передовая разведка вела съемку окрестностей, «Тезей» в падении с небес рисовал масштабные карты. Он расплевывал тысячи собственных одноразовых зондов, рассыпал в небесах и собирал стереоскопическое изображение с тысячи точек зрения одновременно.

В жилых отсеках корабля собирался лоскутный образ. Шкура «Роршаха» на шестьдесят процентов состояла из сверхпроводящих углеродных нанотрубок. Его внутренности были в основном пустыми, и, по крайней мере, часть этих полостей содержала атмосферу. Никакая форма земной жизни не продержалась бы там и секунды; радиационные пояса и электромагнитные поля прихотливым образом обвивали конструкцию, просачивались внутрь. Местами радиация была настолько мощной, что вмиг обратила бы в пепел обнаженную плоть; более спокойные заводи за то же время просто убивали. Заряженные частицы с субсветовыми скоростями мчались по невидимым трекам, хлестали из зияющих дыр, вертелись в объятьях магнитных полей, какими не погнушалась бы и нейтронная звезда, вырывались на открытое пространство и вновь ныряли в черную тушу. Изредка бугрились выступы, раздувались, лопались облаками микрочастиц, словно спорами засеивая пояса Ван Аллена.[41] Больше всего «Роршах» напоминал гнездо свившихся друг с другом недоразобранных циклотронов.

Ни «чертик» внизу, ни «Тезей» с орбиты не смогли обнаружить входов, если не считать непроходимых жерл, то извергавших потоки заряженных частиц, то глотавших их обратно. При максимальном приближении не обнаружилось ни люков, ни шлюзов, ни иллюминаторов. То, что нам угрожали по лазерной связи, подразумевало наличие каких-то оптических антенн или фазовых решеток, но даже их мы не смогли обнаружить.

Определяющим свойством фон-неймановских машин является самовоспроизводство. Подходит ли «Роршах» под этот критерий — будет ли он давать семена, или делиться, или телиться, преодолев некий критический порог (если уже не сделал этого), — вопрос оставался открытым.

Один из тысячи. В конечном итоге — после всех наблюдений, после всех раздумий, рассуждений и просто догадок — мы вышли на орбиту, вызнав миллион несущественных мелочей и не получив ни единого ответа на главные вопросы. С уверенностью можно было сказать только одно.

Пока «Роршах» огня не открывал.

— Мне показалось, оно знает, что говорит, — заметил я.

— В том, пожалуй, и беда, — отозвалась Бейтс.

Ей некому было довериться, она не вела интимных бесед, которые можно было подслушать. С ней я использовал прямой подход.

«Тезей» котился, рождая двойню за двойней мерзостных тварей: бронированных, приплющенных овоидов вдвое больше человеческого торса, утыканных садовыми принадлежностями: антеннами, оптическими портами, втяжными пилами. Оружейными дулами.

Бейтс созывала своих солдат. Мы с ней парили перед главным выходом фаба, в основании корабельного хребта. С тем же успехом фабрикатор мог извергнуть войско в трюм под панцирем — там оно в любом случае будет покоиться, пока не придет пора, — но Бейтс осматривала каждого пехотинца лично, прежде чем отправить к воздушному шлюзу, располагавшемуся в паре метров выше по коридору. Ритуал, надо полагать. Армейская традиция. Уж конечно, глазами она не могла обнаружить ничего такого, чего не показала бы самая базовая диагностика.

— Это будет сложно? — спросил я. — Управлять ими без помощи интерфейса?

— Они сами управятся прекрасно. Без спама в сети время реакции даже улучшается. Я тут скорее в роли предохранителя.

«Тезей» зарокотал, набирая высоту. Кормовая броня дрогнула. Еще один обломок местного мусора миновал нашу траекторию. Мы выходили на экваториальную орбиту всего в нескольких волосках-километрах над объектом, в безумной отваге пробивая аккреционный пояс.

Никого, кроме меня, это не волновало.

— Это как переходить скоростное шоссе, — с пренебрежением отмела Саша мои тревоги. — Попробуй ползком, и тебя на шину намотает. Прибавь ходу — и плыви по течению.

Но в потоке возникали завихрения. С тех пор как «Роршах» замолк, пяти минут не проходило без очередной коррекции курса.