Паводок - Юнни Халберг

Мне вдруг стало ясно, что я больше не хочу возвращаться на работу. Когда-то у меня были свои цели, свои задачи, ноя перестал с ними справляться. Речь не о самой полицейской работе, а о коллегах. Я ничего не имею против Туве, Коре или Рогера, меня грызет другое. Я себя не люблю, такого, какой я с ними. Не люблю свой голос, свой смех, свои ужимки. Голос, по-моему, звучит фальшиво, жесты какие-то деланные. Наверняка они надо мной смеются, и это меня мучит, а еще больше мучит, что я пойман в себе самом, в человеке по имени Стейн Уве Санн. Вот что мне стало ясно.

Взять моих друзей. Нету их больше. И с любимой женщиной я порвал. Коллеги меня избегают. Люди, которых я старался вытащить из неприятностей, презирают меня. Никто не хочет иметь со мной дела. Такая вот история. Если уходить — что мне делать? Я слушал музыку, но без толку. Мысль о том, что я остался совершенно один, заполонила собою всё.

Первая часть закончилась. Я зааплодировал.

— Фантастика, — шепнула Катрин.

— Да, вправду фантастика, — согласился я.

Кому охота, чтобы все его бросили? Кому охота жить в забвении и одиночестве? Только не мне. Однако именно я, того и гляди, стану одиночкой, отщепенцем. Как же вышло, что я превратился в Санна с Клоккервейен, с которым никто не хочет иметь дела? Мне хотелось совсем другого, но, чтобы ситуация изменилась, надо что-то делать, а чтобы что-то делать, надо разобраться в причинах, выяснить, почему я дошел до жизни такой. Я снова выпрямился в кресле. И в эту минуту закончилась очередная часть. Кто-то захлопал, весь зал присоединился, скрипачка с улыбкой поклонилась. Подняла скрипку, посмотрела на пианиста и заиграла следующую часть. Я и пытаться не стану ее описывать. Это ж полная глупость. Что ни скажи, все будет невпопад. Но никак нельзя отрицать, что-то такое в музыке задевает нас прямиком по нервам, трогает куда непосредственнее, чем другие виды искусства, например изобразительные. Мне так кажется. В юности, когда я играл на ударных, музыка часто приводила меня в волнение. Бывало, стою возле стереопроигрывателя с конвертом от пластинки в руках, слушаю какую-нибудь вещицу и от избытка чувств хлюпаю носом. Правда, уже много лет ничего подобного со мной не случалось. А вот теперь я сидел тут, в «Прогрессе», где звучала музыка, созданная не для сопровождения, не для фона, нет, она царила в зале, до краев наполняла его прозрачными, напевными звуками. Понятия не имею, что они исполняли, да это и неважно, просто я вдруг осознал, что какой-то барьер во мне рухнул. Я растрогался, на глаза вот-вот навернутся слезы. Сдержаться невозможно. По-моему, нет ничего плохого в том, что, слушая музыку, человек приходит в волнение и плачет. Причина всегда найдется. Но я-то заплакал прямо в переполненном зале, где собрались люди, над которыми я обычно потешался и острил, ведь так называемая культурная элита Мелхуса сама на это напрашивалась. Самодовольные, нетерпимые, они смотрели на других свысока — ну как же, мы ведь все тут сплошь заурядная и невежественная деревенщина. А теперь я сижу среди этих снобов и плачу как ребенок. Сижу, по-прежнему выпрямившись, гляжу на сцену и ничего не вижу, а слезы текут по щекам. Музыка продолжалась, ей не было конца. Я слегка повернул голову, покосился на жену «культурника», которая сидела слева. Она удивленно смотрела на меня. Мне почудилось в ее лице какое-то жадное, неприятное выражение, словно она накинулась на торт, до того жирный и противный, что никто в здравом уме и притронуться к нему не рискнул бы. Я опять устремил взгляд на сцену, потом посмотрел направо, на сестру. Она не таращилась на меня. Видела, конечно, мои слезы, но деликатно отвернулась. Я обнаружил, что еще две женщины в нашем ряду, наклонясь вперед, глазели на меня с тем же неприятно-жадным видом, что и моя соседка слева. Осторожно выпрямился, сложил руки на коленях. Ни встать, ни уйти. Придется сидеть до конца. Хуже, чем сейчас, уже не будет, думал я. Но ошибся. В самом лирическом месте этой части я вдруг громко всхлипнул. Нечаянно. Потом еще раз и еще. Все бы отдал, лишь бы перестать, но не мог, все будто хлынуло наружу, вся накопившаяся во мне злость, и агрессия, и жалость к себе, вся эта мерзость, которую я отчаянно старался спрятать, чтоб не мешала. Во время концерта в «Прогрессе» она хлынула наружу и не желала остановиться, а немного погодя я сообразил, что весь зал видел это и слышал, но силился не смотреть на меня. Наконец концерт кончился, можно поаплодировать молодой скрипачке, которая с блеском дебютировала в Осло. Публика встала, закричала «браво!», я тоже встал, захлопал в такт со всеми, закричал «браво! браво! браво!».

Медленно, нога за ногу, как двое косолапых школьников, мы пошли к рыночной площади. Катрин тоже была смущена.

— Как у вас с Сив? — в конце концов спросила она.

— Да никак, по-моему.

— Ну-ну.

Возле тротуара текла среди крокусов и одуванчиков грязная вода.

— Ты виделся с ней в последнее время?

— По-моему, у нее есть кто-то другой.

— Вот как? — удивилась Катрин.

— Ты прекрасно это знаешь.

— Нет, не знаю. Кто же он?

Мы пересекли Ивар-Мос-вей.

— Не все ли равно. Если она нашла себе нового мужика, значит, перестанет звонить. А то ведь всю душу вымотала своими звонками. Но вообще-то я хотел поговорить с тобой не о Сив.

— Тогда о ком? О дедушке?

— Обо мне и о моей работе.

— А что такое?

— Я больше не могу.

— Трудно чересчур?

— Работа потеряла смысл.

— Уйти хочешь?

— Не вижу в ней смысла.

— Стейн Уве, а что-то другое ты умеешь?

Мы поравнялись с видеокиоском.

— Я не знаю, что мне делать.

Катрин остановилась, пристально посмотрела на меня.

Надо бы рассказать ей, что случилось, но я не мог. Это ведь все равно что отправиться в бесконечно долгое странствие. И опять в голове мелькнуло: лучше бы ничего этого не было. Лучше бы в машине сидел я. Я бы сделал то же самое, что и старикан, только дверцу не стал бы открывать.

Вот и «Книголюб».

Рут по-прежнему глазела на прилавок. Будто вообще с места не сходила. Подняла голову, уставилась на меня сквозь толстые линзы очков, повернулась к двери подсобки и прокаркала:

— Барышня! Барышня! Он пришел! — И опять устремила взгляд на прилавок.

Катрин исчезла в подсобке и тотчас снова вышла. Попыталась улыбнуться, постояла немного, теребя пуговицы блузки. Я присел на стремянку.

— Тут кое-кто хочет с тобой поговорить.

— Самое время!

— Знаю, ты не хочешь. И все-таки поговори с ней, а?

Я глянул на входную дверь.

— Ты что, не знаешь Сив? Да она что угодно сделает, лишь бы привлечь внимание. Стоит повернуться к ней спиной и заняться чем-нибудь без ее участия, как она сразу с тормозов срывается. Я в эти игры больше не играю. Хватит ей мною помыкать.

Перед глазами у меня возникла сцена из «Крестного отца», когда Аль Пачино[10] выгнал из семьи старшего брата Фредо. Потом у них умирает мать, и Фредо разрешают прийти, но Пачино не желает находиться с ним в одной комнате. Сестра, семейный миротворец, идет к Пачино. Становится перед ним на колени и говорит: «Неужели ты не можешь простить Фредо? Он такой милый и без тебя совершенно беспомощный. Ты очень ему нужен». Пачино выходит, обнимает брата, заявляет, что отныне Фредо снова будет жить вместе с семьей, и одновременно делает знак, приказывая убить его. Абсурдная история о гордыне и обмане, о человеке, уничтожающем всё и для себя самого, и для своих близких, ведь он уверен, что совершенно точно знает, как все должно быть, а когда реальный мир уже не совпадает с его представлениями, он не желает от них отказаться. Я знал, Сив попробует меня разжалобить. Ей хочется, чтоб я размяк, стал податливым как воск, тогда она опять начнет командовать. Ну уж нет! Едва войдя в подсобку, я понял: так оно и есть. Сел на стул, думая, что во всем этом нет никакого смысла, Сив нипочем не расслабит хватку, она если уж вцепится, так намертво.

— Ты был в управлении, я знаю, — сказала она. — Боишься поговорить со мной?

— Меня вызвали по телефону.

Она с обидой посмотрела на меня. Этот взгляд меня порадовал. Так легче. Щелчком я сшиб со стола дохлую муху.

— Я не должна любить тебя.

Что бы это значило? Я взял со стеллажа иллюстрированный журнал, снова сел и тут заметил на столе перед Сив стакан с холодным кофе, в котором плавал сгусток мокроты.

— Мне надо кое-что тебе рассказать, — начала Сив.

— Я и так знаю.

— Откуда? — Она опешила.

— Рад, что у тебя есть кто-то. Мне же лучше.

— Нет у меня никого. О ком ты говоришь-то?

Я промолчал.

— О ком ты? — повторила она.

— Забудь. Черт с ним.

— У меня правда никого нет.

— Ладно, выкладывай, — терпеливо сказал я.

— Ребенок у меня будет.

Я не сводил глаз с грязного стакана.