Сальто ангела - Марен Мод

Красить губы или нет? Яростно стираю слишком яркую косметику. Это доведет меня до слез. Я уже плачу. Меня охватывает паника. Отчаяние. Никуда не идти. Забиться под кровать, переждать этот проклятый день. Пусть он пройдет без меня, пусть никто не ответит, когда выкликнут мое имя. Но нет. Невозможно. Я стану дезертиром, меня будут искать, поймают и посадят в тюрьму.

Успокойся. Начни сначала. Смой черные потоки туши и слез, иначе ты похож на клоуна. Снова наложи всю косметику: тональный крем, зеленоватые тени на веки, тушь на ресницы, розовую помаду, светлый лак для ногтей.

Моя рука больше не дрожит. Вот мое настоящее лицо, вот мое тело. Ему нужен бюстгальтер, господа военные. Для вас я облачаю его в бежевое платье и в туфли на низком каблуке. Я похож на какую-нибудь учительницу, обычную женщину, на которую приятно посмотреть. Мне надо укоротить шаг при ходьбе и держать что-нибудь в руках, чтобы их занять. Они слишком привыкли прятаться в карманы брюк. Знакомая проститутка одолжила мне кольцо, браслет и сумочку. Сумочка особенно драгоценна — в ней то, что я называю своим «досье»: два медицинских свидетельства — одно я читал, и в нем есть это «относительно», другое я не читал, но знаю, что там научно изложен мой случай с точки зрения эндокринологии и транссексуализма. Не очень-то весомо по сравнению с удостоверением личности, на котором хмурый глаз фотоаппарата запечатлел моего двойника с короткой стрижкой и мужского облика. И повестка — требовательная, проштемпелеванная и военная вплоть до запаха, исходящего от бумаги.

Поведение шофера такси меня успокаивает мало, хотя оно и показательно, особенно для площади Пигаль.

— В Венсенский замок.

— Хорошо, мадемуазель.

Он не улыбнулся. Он вежливо равнодушен. Если бы он узнал во мне травести, а, Боже мой, глаз у них наметан, я бы, наверное, отступил. Он молчит, не рассматривает меня в боковое зеркальце, ворчит на неловких шоферов. Я обычная пассажирка.

Приехали. Вот он — замок. Я расплачиваюсь, выхожу и начинаю ходить кругами. Я приехал на два часа раньше. Глотать кофе чашку за чашкой нельзя, я и так уже весь дрожу. Есть не могу. Курить тоже. Слежу, как проходит время на часах проститутки, которая, добрая душа, надела мне их на запястье со словами: «Смотри не потеряй, они позолоченные».

Меня собрали по частям, и я понимаю, что выгляжу странно. Только на площади Пигаль я нашел поддержку. Я теперь их уполномоченный представитель. Все эти Нины, Каролины и Александры снабдили меня своими вещами и советами. Если бы полицейские не вынудили меня оставить снятую квартиру, за которую я уже заплатил за три месяца вперед и в которой оставил даже мебель, купленную на семейные деньги, я бы, конечно, выглядел лучше. Но у меня уже почти совсем нет денег, и я стою на краю зияющей пропасти.

Час дня. Я направляюсь к входу в форт Венсен и, не доходя нескольких метров, останавливаюсь. Они здесь. Молодые люди, от восемнадцати до двадцати лет. Некоторые пришли с родителями или с подружками. Некоторые знают друг друга, из одного предместья. Смеются весело или вызывающе. Одиночки молчат. Я узнаю тех, кто учился в колледже в Руане. Их отсрочка тоже подошла к концу. Они скользят по мне взглядом. Я весь сжался, ожидая, что вот-вот кто-нибудь хлопнет меня по плечу: привет, Марен!

Но этого не происходит. И не может произойти. Я неузнаваем, я женщина, чья-то незнакомая сестренка или подружка. Пока я еще не привлекаю к себе внимания.

Появляется военный, тяжелая решетка отодвигается, воцаряется тишина, и он выкрикивает:

— Призывники, стройтесь в колонну по четыре и проходите в главное здание.

Я иду последним, а не в колонне по четыре. Как собака, плетущаяся за хозяевами на расстоянии, я прохожу пятнадцать метров, отделяющие меня от решетки. Я смотрю под ноги, не отрывая глаз от земли, камешков, окурков. Но голову придется поднять.

— А вы что здесь делаете?

Я замираю. Я весь заледенел, кровь больше не течет в моих жилах, ум растворился, у меня его больше нет, и я не знаю, откуда взялся голос, который за меня отвечает:

— Мне прислали повестку.

Первая реплика произнесена. Там, где находятся люди, — черное пятно под солнцем. Моя жизнь разыгрывается сейчас на этом казарменном дворе. Трагикомедия, непонятная другим.

Тот, с нашивками, начинает орать:

— Что это за маскарад? Опять травести?

Почему «опять»? Еще одно существо пыталось до меня ускользнуть от военной формы? Что они с ним сделали?

Выпрямившись, с негнущейся спиной, я принимаю на себя все шутки. Мальчишеская свора тотчас же набросилась на меня, довольная тем, что можно отвлечься от своих проблем. Но им-то просто поступиться собственной гордостью, они быстро привыкнут и к стойке «смирно», и к старшине. Но в данный момент появилась неожиданная возможность расслабиться и повеселиться.

— Посмотри на педика…

— Эй, ребята, вот так красотка!

— Берегите задницы, от него всего можно ожидать.

Я знал, что будет тяжко. Но я не знал, что от насмешек может быть физически больно. Меня не поймет тот, кто не чувствовал на себе презрение других. Вы не можете меня понять. Я биологически несостоявшийся человек, у меня нет шанса выжить. Я существо, неспособное к размножению, ни как мужчина, ни как женщина. Я — тупик всего человечества. Вы меня боитесь, не осознавая этого.

Они смеются, перекликаются, делают непристойные жесты. Тошнота подступает к горлу. А дежурный снова орет:

— Тихо в строю! Капрал, отведите этого типа в кабинет «D»! И побыстрей, черт возьми!

Капрал — недавно призванный солдатик — ведет меня в кабинет «D», гримасничая на потеху всей компании.

— Эй, а ты ничего… Я тебя принял за девку… правда, у тебя все, как у девчонки.

А потом он вдруг замолкает. Что-то неуловимое, маленькая частичка моего отчаяния коснулась вдруг его тупой стриженой головы.

Он сказал так, будто ему вдруг стало стыдно:

— Да ладно, не волнуйся, такую, как ты, они не должны взять…

Кабинет «D» — это кабинет врачей. При входе сидят секретари. В тишине опять раздается насмешливый голос:

— Надо же, баба… И другой голос:

— Пусть заполнит карточку.

Я никого вокруг не вижу. Автоматически выполняю все действия, стараясь не упасть. Беру ручку, начинаю заполнять формуляр.

Снова голос:

— Что это еще такое? Ответ:

— Травести. У него повестка.

— Веди его прямо к главному врачу. Вот он будет доволен!

Я иду за военным, который несет мои бумаги. Я их заполнил нетвердым, дрожащим почерком. Когда я очень волнуюсь, проявляется двойственность моей натуры: я не знаю, какой рукой я пишу, левой или правой.

Солдат стучит в дверь, на которой табличка с каким-то именем, но я не успеваю прочесть. Мой сопровождающий пропускает меня вперед и объявляет:

— Месье полковник, врач направил к вам этого… человека.

И вот мы смотрим друг на друга. Передо мной полковник медицинской службы в белом халате, небольшого роста, со строгим и суровым лицом. Ему лет пятьдесят, у него круглые обезьяньи глаза.

— Что это за карнавал? Вы кто?

— Жан Марен.

— А! Так это вы!

Кто его предупредил? Он вынимает из ящика какое-то письмо, перечитывает. На меня не смотрит.

— Так, понятно…

Он слегка раскачивается взад и вперед, с пятки на носок, поправляет воротничок и говорит сухо:

— Это мне не нравится. И в университете вы тоже одеваетесь женщиной?

Теперь пора это сказать. Надо же с чего-то начать.

— Я транссексуал…

Он молчит. Все время раскачивается, но зато уже смотрит прямо на меня. Судя по нетерпению, написанному у него на лице, мне не на что надеяться. Я достаю из сумочки две справки, призванные его убедить. Он их берет, читает, перечитывает и не возвращает. Моя жизнь исчезает в папке, к которой меня никогда не допустят.

— Раздевайтесь.

Он садится и ждет, как перед спектаклем. Я не смогу. Меня охватывает панический страх. В этом холодном кабинете с металлической мебелью, с открытыми окнами, выходящими на казарменный двор. Раздеться перед мужчиной в белом халате, в галстуке — в этом есть что-то неприличное.

— Раздевайтесь. Меня ждут еще и другие дела.

Платье, колготки, туфли. Мне холодно. Опять та же тоска. Смутные воспоминания о визитах к врачам, о прикосновениях чужих рук…

— Раздевайтесь догола, Марен!

Словно повинуясь глупому рефлексу, я свертываю трусы в комочек и не знаю, куда их положить, будто неприлично оставлять их на виду у моего палача. В конце концов я засовываю трусы и лифчик в сумку.

— Выпрямиться! Лицом ко мне!

Мне уже приходилось видеть удивление в чужих глазах. Любопытство, смущение. Приходилось видеть и нежность, и даже вожделение. Это та гамма чувств, которые может вызвать мое тело. Но я никогда еще не видел отвращения.