Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

Джордж. Не удрал все-таки.

(Пока меня не было, он, кажется, сумел взять себя в руки и слегка протрезвел. Ему даже удалось довольно уверенно зажечь спичку и закурить сигарету.)

Готов дослушать эту историю до конца?

Т. К. (молчит, но ободряюще кивает Джорджу).

Джордж. Так вот, жена ничего мне не сказала, просто положила фотографию назад в бумажник. Я так это спокойно бреюсь дальше, но все же два раза порезался. Я ведь очень давно не напивался и уже позабыл, что за штука похмелье. Весь в холодном поту, в животе такие рези, будто стекла нажрался. В общем, закинул в портфель бутылку виски, вскочил в электричку и — прямиком в сортир. Первым делом порвал фотографию и спустил ее в унитаз. Потом сел на стульчак и откупорил бутылку. Сначала меня чуть не вывернуло. Да и жарища там была, не дай бог. Как в пекле. Но потом стал понемногу успокаиваться и думаю: «А почему, собственно, у меня такой мандраж? Я же ничего плохого не сделал». В общем, встал со стульчака, гляжу — а снимок этот порванный так все там и плавает. Я спустил воду, и тут эти клочки как завертятся — ее голова, руки, ноги, — меня аж повело, и такое чувство, будто я — убийца, будто взял и на части ее порубал.

В общем, доехал до Нью-Йорка, выхожу и понимаю, что на работу мне в таком состоянии идти нельзя — пошел в «Йейл-клуб», снял там номер. Позвонил своей секретарше, сказал, что срочно лечу в Вашингтон и до завтра меня не будет. Домой тоже позвонил; жене объяснил, что возникли разные неожиданные дела, так что заночую в городе. Потом лег в постель и думаю: «Сейчас засну и буду спать весь день; выпью не спеша полстаканчика, чтобы расслабиться, чтобы не трясло — и баиньки». Но заснуть не мог, хоть убей, — пока всю бутылку не выдул. Зато уж потом спал — это что-то! Проснулся только на следующий день, в десять утра.

Т. К. Почти двадцать часов проспал, так, что ли?

Джордж. Около того. Но когда проснулся, чувствовал себя вполне прилично. В «Йейл-клубе» у них там отличный массажист: немец, ручищи как у гориллы. Кого хочешь в божеский вид приведет. Короче, прямо из постели я — в сауну, потом — массаж, да такой, что кости трещали, потом — пятнадцать минут под ледяным душем. Обедать остался в клубе. Не принял ни грамма, но сколько всего умял — не поверишь! Четыре бараньи отбивные, две печеные картофелины, тарелку шпината со сливками, початок вареной кукурузы, кварту молока, два куска пирога с черникой…

Т. К. Ты бы лучше сейчас хоть что-нибудь съел.

Джордж (резким лающим голосом, неожиданно грубо). Заткнись!

Т. К. (молчит).

Джордж. Извини. Я, понимаешь, вроде как сам с собой разговаривал. Даже забыл, что ты здесь. А твой голос…

Т. К. Понимаю. Итак, ты с аппетитом пообедал и чувствовал себя прекрасно.

Джордж. Вот именно. «Перед казнью приговоренный с аппетитом пообедал». Закуришь?

Т. К. Я не курю.

Джордж. Ах да, я забыл. Ты же не куришь. Бросил сто лет назад.

Т. К. Давай я тебе спичку зажгу.

Джордж. Я вполне в состоянии зажечь ее сам. Пожара не будет, не волнуйся.

На чем мы остановились? А, ну да… взяв себя в руки и преисполнившись оптимизма, приговоренный двинулся на работу.

Это было в среду, числа десятого июля, жарища — не продохнуть. Сижу я, значит, у себя в кабинете, и тут вдруг секретарша докладывает по внутреннему телефону, что звонит какая-то мисс Рейли. Я даже не сразу сообразил. «Кто-кто? — спрашиваю. — Что ей надо?» «Сказала, по личному вопросу», — говорит секретарша. Тут до меня дошло. «А-а, — говорю, — конечно. Соедините».

И слышу в трубке: «Мистер Клакстон, это я, Линда Рейли. Я получила ваше письмо. Таких теплых писем мне еще никто не писал. Вы настоящий друг, теперь я это понимаю, потому и решила позвонить. Вы — моя последняя надежда. Тут такое случилось, прямо не знаю, что делать, если вы не поможете». У нее был приятный девчоночий голосок, но она до того волновалась и заикалась, что я даже попросил ее говорить медленнее. «Я буду очень коротко, мистер Клакстон. Понимаете, я звоню сверху, из спальни, а мама сейчас внизу, в гостиной, и может снять трубку в любую минуту. Дело в том, что у меня есть собака. Джимми. Ему уже шесть лет, но он очень веселый, совсем как щенок. Он у меня с самого детства, и кроме него у меня никого нет. Он такой ласковый, такой смешной собачонок — просто чудо! А мама хочет, чтобы его усыпили. Я тогда умру! Честное слово, умру! Мистер Клак-стон, миленький, приезжайте в Ларчмонт, я вас встречу на станции. Я приду вместе с Джимми, и вы его заберете, хорошо? Пусть он немного поживет у вас, а потом мы что-нибудь придумаем. Все, я не могу больше разговаривать. Мама уже поднимается наверх. Завтра, как только смогу, снова вам позвоню, и мы договоримся о встрече…»

Т. К. Ну а ты-то что ей сказал?

Джордж. Она сразу повесила трубку. Я ничего сказать не успел.

Т. К. А если бы успел?

Джордж. Как только она повесила трубку, я решил, что, когда она снова позвонит, скажу, что согласен. Да, я бы обязательно помог бедному ребенку спасти собаку. Брать Джимми к себе было, конечно, не обязательно. Я мог бы сдать его на время в собачий пансион или куда-нибудь еще. Кстати, если бы все сложилось иначе, я бы действительно ей помог.

Т. К. Понятно. Но она больше не звонила.

Джордж. Официант, еще раз того темненького. И бокал «перье», будьте добры. Нет, она позвонила. С очень коротким сообщением. «Мистер Клакстон, извините, но я звоню по секрету, я от соседей и долго говорить не могу. Мама вчера нашла ваши письма, ну, в общем, то, что вы мне писали. Она прямо на стенку полезла, и ее муж — тоже. Напридумывали сразу кучу всяких гадостей, а сегодня она забрала у меня Джимми… ой, я не могу разговаривать, постараюсь перезвонить позже».

Но больше она не объявлялась — по крайней мере с ней самой я больше не разговаривал. Зато вскоре после нее мне позвонила жена; было, думаю, часа три дня. «Дорогой, — сказала она, — приезжай немедленно», — и голос у нее был при этом такой спокойный, что я сразу понял: она в полном отчаянии; я догадывался, что случилось, хотя, конечно, изобразил удивление, когда она сказала: «К нам пришли два молодых человека из полиции. Один из Ларчмонта, а другой — наш, местный. Они хотят с тобой поговорить. Мне ничего объяснять не желают».

Тащиться на электричке мне не хотелось, я заказал лимузин. Такой большой, знаешь, с баром. Ехать-то всего ничего, чуть больше часа, но тем не менее я успел хорошо подзарядиться «серебряными пульками». Только не очень помогло — все равно трясся от страха.

Т. К. Это еще почему? Ты же ничего плохого не сделал. Добрый дядя, не оставил ребенка в беде — что тут дурного?

Джордж. Если бы так! Все оказалось гораздо сложнее и не так безобидно. Короче говоря, когда я приехал, полицейские сидели в гостиной и смотрели телевизор. Жена поила их кофе. Она предложила оставить меня с ними наедине, но я сказал: «Нет. Я хочу, чтобы ты присутствовала при этом разговоре и все знала, хотя и сам пока мало что понимаю». Полицейские были совсем еще молодые ребята и очень робели. Как-никак я человек богатый, с положением, хожу в церковь, отец пятерых детей. Полицейских я не боялся. Гораздо больше меня пугало, как поведет себя Гертруда.

Полицейский из Ларчмонта коротко обрисовал ситуацию. К ним поступило заявление от супругов Уилсон, в котором сообщалось, что их двенадцатилетняя дочь Линда Рейли получает письма «сомнительного содержания» от пятидесятидвухлетнего мужчины, то есть от меня, и если я не представлю достаточно убедительные объяснения своих поступков, Уилсоны подадут на меня в суд.

Я расхохотался. Я был само добродушие, этакий веселый милый Санта-Клаус. Рассказал им все с самого начала. Про то, как нашел бутылку. Объяснил, что на записку ответил только потому, что люблю шоколадную помадку. Ну они, конечно, заулыбались, начали извиняться, от смущения не знают, куда деть свои здоровенные ножищи: вы, мол, извините, но, сами понимаете, в наше время родители по любому поводу с ума сходят… И только Гертруда не увидела в этой глупой истории ничего смешного. Посреди моего рассказа она встала и вышла из комнаты, а я сначала даже не заметил.

Полицейские наконец уехали, а где искать Гертруду, я знал. В той самой комнате, где она обычно рисует. Свет она не включила, сидела у окна и смотрела в темноту. «Та фотография в твоем бумажнике, — сказала она. — На ней ведь была эта девочка?» Я, конечно, начал отпираться, но она сказала: «Не надо, Джордж. Можешь не врать. И вообще тебе больше никогда не придется мне врать».

Спать она осталась в той комнате, и теперь спит там каждую ночь. А с самого утра запирается и рисует лодки. Только лодки, и больше ничего.