Эвакуатор - Дмитрий Быков

— Сейчас, — сказал Игорь. — Это можно. У нас, знаешь, даже курс был специальный — стихи для запоминания, чтобы меньше тосковать по родине. Ну вот, например. Среди пыли, в рассохшемся доме, одинокий хозяин живет. Раздраженно скрипят половицы, а одна половица поет. Гром ударит ли с темного неба или юркая мышь прошмыгнет — раздраженно скрипят половицы, а одна половица поет. Но когда молодую подругу нес в руках через самую тьму — он прошел по одной половице, и весь путь она пела ему.

— Слушай, как волшебно. У вас очень странные стихи. Это ты сам?

— Нет, я только перевел.

— Ой, а прочти в оригинале!

— Вот еще. У нас стихи без музыки не исполняют. Там столько тонов, интонаций… Очень трудно переводить.

— Ну, давай хоть по-русски.

— Спи, Мария, спи. Воздух над тобой до высот небесных полон тишиной. Дерево в ночи — изваянье дыма. Спи, Мария, спи. Пробужденья нет. А когда потом мы с тобой проснемся — разбегутся листья по тугой воде.

— Господи, как странно. И какая тоска. Она умерла, да?

— Почему, не обязательно. Я думаю, она впала в какой-то особенный сон, а потом очнется. Только это будет не там, а где-то в другом мире.

— А как по-вашему Мария?

— Так и будет. Это наше имя. Очень древнее. Большинство ваших имен, собственно, наши, только потом на разных континентах появились разные произношения.

— Погоди. А ссыльные из вашего рая — это только русские или все вообще?

— Да конечно, все. Просто их заселили в одно место, а потом они расплодились постепенно.

— И где это место? В Африке?

— Типа того. У нас разные источники по-разному говорят.

— Ну, еще почитай.

Он перевернулся на другой бок, лицом к ней.

— Над родиной качаются весенние звезды, реки взрываются, любимая моя. Грачи ремонтируют черные гнезда, и мы еще живы, любимая моя. И мы еще живы, и мы еще молоды, берут меня в солдаты, любимая моя, и если ты не сдохнешь от голода и холода, мы еще увидимся, любимая моя. К далекой границе меня посылают, но мы еще посмотрим, любимая моя, и если полковник меня не расстреляет — мы еще увидимся, любимая моя.

— Ну нет, это явно земное.

— Вот и нет, — сказал он. — У нас тоже воевали, только давно. Эта песня — очень древняя, одна из самых. Записана в Черных Горах, это у нас воинственное место. Там такое племя жило — вроде ваших чеченцев. Замирилось последним, до сих пор воинственные традиции целы. Я тебя свожу.

— А на чем у вас передвигаются?

— Да на чем хочешь. На выртылетах по большей части. У них очень красивые песни, в горах. Удивительно даже — воюют все время, находят в этом радость, а песни ужасно тоскливые. Я иногда думаю, — надо будет работу об этом написать, когда вернусь, — что они специально и воюют, ради песен. Потому что иначе не о чем будет писать такое грустное. Воевать не хочется, а без этого невозможно так тягуче грустить. Ну это как мафия — она ужасно любит вдов и сирот и поэтому все время увеличивает их количество, чтобы было кого облагодетельствовать.

— Точно. И что они поют?

— «Мать уронит свой кувшин, свой кувшин, свой кувшин. И промолвит — ах, мой сын, ах, мой сын, ах, мой сын». Это когда ей скажут, что его убили.

— Да, да, я поняла. Но скажи: давно вы сюда летаете?

— Почти с самого начала. Как стало ясно, что от каторжников могут рождаться приличные люди, — так сразу и начали.

— Почему же вы их всех не забираете?

— Потому, — терпеливо объяснил он, — что эвакуаторы забирают людей только во время больших катаклизмов. Если просто из повседневной жизни забирать всех хороших — тут жить станет невозможно, правда же? Мы даже не всех хороших забираем. Только тех, для кого катаклизм стопроцентно смертелен.

— То есть для меня он… да?

— Ну нет, — смутился он, — с тобой иначе. С тобой личный выбор.

— Чей? Твой?

— Ага. Но вообще-то… — Он почесал нос. — Вообще, если честно, ты действительно не выдержишь, по всей вероятности.

— Чего не выдержу?

— Всего. Если и выживешь, это уже будешь не совсем ты. Так что эвакуатор зря не влюбится. Я тебе говорил про добро — так вот, поскольку добра нет, есть отдельные добродетели, довольно тонкие. Реактивность, например. То, как ты реагируешь на все, как ты ловишь каждое слово, подыгрываешь сразу… С такой чуткостью здесь обычно не родятся, а в самые дурные времена просто не выживают. Человек настолько все понимает, что просто дохнет сам, и все.

— И откуда я такая? Может, вы кого-то по ошибке сослали?

— Может быть, — вздохнул он. — Всякое правосудие несовершенно. Хотя вообще-то это редко, почти никогда. Преступники знаешь какие чуткие бывают? Карманники в особенности…

— Да, упустила я свое счастье. Не та карьера.

— Из меня бы тоже получился бандит, — заверил он. — Если меня так тянуло на Землю, это неспроста же, верно?

— А когда мы поселимся у вас, ты будешь часто улетать?

— Никогда в жизни. Я же тебе сказал, женатый эвакуатор — потеря квалификации.

— Мне кажется, ты все равно будешь куда-то деваться. Не тот ты человек, чтобы оседло жить. А я буду скучать одна, без профессии.

— Почему без профессии? Рисовать будешь. Ты очень прилично рисуешь, кстати. У нас графические редакторы немножко другие, но освоишься.

— А что, журнал «Офис» у вас тоже есть?

— Нет, Кракатук миловал. А ты не мыслишь жизни без журнала «Офис»?

— Что ты, что ты. Нам, татарам, совершенно без разницы. Лишь бы не даром барласкун есть.

— Это можешь быть уверена. У нас лишних нет. Может, мы еще немножко поспим, а?

— Ну погоди, Игорь, — заныла она. — Мне уже почти спокойно. Поговори еще, что ли. Я уже почти поверила, что мне там будет хорошо.

— Обязательно, — сказал он.

— Ну, так мне по этому принципу и отбирать? Кто здесь не выживет?

— Да, — сказал он, — скорее всего так. Хотя знаешь… я все-таки двадцать ваших лет эвакуирую, так что могу тебе дать типа совет. Ты никаким правилом лучше не руководствуйся.

— Почему?

— Потому что жизнь умней. Она тебе сама всех подбросит. Я вот не искал же тебя специально. И когда мне объявили пункт «в» — а объявили, заметь, срочно, не стали даже ждать, пока я вернусь в Москву, к компу, — я уже знал, кого забирать и через кого действовать. А так бы у меня сейчас было пять дней на все про все. Искать человека, вербовать, объяснять, готовить к перелету… А тебя и готовить нечего, ты со мной два месяца, привыкла, наверное.

— Что да, то да. Я только боюсь, что ты там будешь другой.

— Самую малость. Для тебя всегда буду, какой захочешь. Какой скажешь, такой и буду. У нас же там это запросто. Люди любую форму принимают, нас учат специально. Почти все умеют, и ты научишься.

— Ой! Прими, пожалуйста, какую-нибудь форму!

— Шиш. Я и так сейчас в форме землянина. Знаешь, сколько мне потом обратно превращаться? — Он взглянул на свои светящиеся часы, которые с вечера положил на мраморную полку желтого торшера. — Месяц, не меньше, пока совсем трансформируюсь. В земных условиях очень трудно. Ничего, я тебе там покажу. Я столько трансформаций умею — ты удивишься! Вплоть до страуса. Только у нас называется иначе.

— Стрыус?

— Ырфлан, — надменно пояснил Игорь. — Все, все тебе там покажу. А теперь давай спать, пожалуйста, а?

— Давай, давай. Я пока сказку придумаю, а утром тебе расскажу.

— Да, — сказал он сквозь зевок, — это чудесно, ужасно чудесно. Только помни, что это уже не сказка.

— Я помню, — сказала Катька.

6

Катька сидела напротив мужа и с чувством горькой вины жевала сосиски. Он их добыл с боем, продежурив у магазина с пяти утра. Всякий бодрствует по-своему. Любовь несправедлива. Никто и не обещал, что будет справедливо. Если бы Игорь порезал палец, Катька рванулась бы к нему через всю Москву, а если бы наш муж, не дай Бог, чем-нибудь серьезно заболел — ну, тоже бы рванулась, вероятно, но в полной уверенности, что он симулирует и что бежать никуда не надо.

Сереженька с тоскливым умилением наблюдал, как она ест. Видно было, что на этот раз в качестве наказания за долгую отлучку приготовлена пытка кротостью.

— Сергей, — сказала Катька. — А если бы у тебя была возможность взять отсюда пять человек, ты кого бы взял?

— Куда?

— Неважно, куда. Считай, в Штаты, или на землю Санникова, — неважно. В хорошее место.

— Нет, это серьезная разница. Если в Штаты — одних, на землю Санникова — других. Тем более, что ее нету.

— Но если бы была! — наш муж был ужасен именно неумением прямо отвечать на вопрос.

— Тебя взял бы, — сказал он с нежностью.

— Спасибо. А еще?

— Еще… — Он поскреб бороду. Катька глядела на него невинными круглыми глазами и ждала. — Мать, само собой. Хотя она бы не поехала никуда. Столько раз можно было, а она не хочет.

— А еще? Может, Витю Серова? — Витя Серов был наш друг, в точности соответствующий своей фамилии; наш муж не любил окружать себя яркими людьми, предпочитая тех, кто ни в чем не состоялся. Витя много пил и увлекался астрологией, составлял гороскопы всем желающим, из гороскопов никогда ничего нельзя было понять, — Луна в Сатурне, Солнце в Рыбе, — кроме того, что все вокруг занимались не своим делом и работали на чужой работе: вот уж воистину, всякий пишет о себе.