Эвакуатор - Дмитрий Быков

— Очень грустно, — честно сказала Катька.

— Да почему грустно? Счастливые были люди, студень варили, в гости ездили. Я прямо завидую.

— И кого бы из них ты взял?

— Никого. Чего их брать, у них все шоколадно.

— А Чернобыль?

— Оттуда и так всех сразу эвкауировали. Кстати, зря. По моим расчетам, все улетело в атмосферу в первые же часы и пролилось над Тихим океаном. Вокруг АЭС был фон, конечно, но не фатальный.

Он подбросил еще дров, выгреб золу и долго смотрел в огонь. Потом неожиданно сгреб в кучу все письма, скомкал их и зашвырнул в печку через верхнюю дверцу.

— Игорь! — ахнула Катька. — Ты что! Зачем?

— Да ну, дрянь всякую… Я считаю, ничего не должно оставаться.

— Это же не твое!

— Были бы нужны — забрали бы.

Две дюжины чужих жизней скорчились и вылетели в трубу.

— Нет, я все-таки не понимаю…

— Ну и зря. Все надо жечь. У нас никогда никаких документов не хранят.

— Почему?!

— А зачем? Что они тут создают иллюзию жизни? Жизнь в другом. Берегут друг друга, сохраняют письма, перевязывают ленточкой… Надо уметь прощаться, уметь все рвать. А жизнь всех этих Медниковых-Болтаев мне вообще отвратительна. Какое-то ползанье. Ничего не жалко. Здравствуйте, дорогие мои, пишу вам из Мисхора, погоды стоят хорошие. Вчера записался на процедуры, просил контрастный душ, но большая очередь, в результате согласился на стрельбы и подъем переворотом, но не сумел выполнить норматив и теперь буду с сержантом тренироваться по утрам. В последнее время спина болит меньше, но плохо двигается левая рука и трудно дышать по ночам, советовали растираться желтком яйца с сахаром, потом добавить три капли коньяка, стакан муки и щепоть корицы, и запекать до появления хрустящей корочки. У меня все хорошо, помидоры стоят рубль кило, в прошлом году были восемьдесят коп, но говорят, что теперь просто нет урожая, потому что Люда вышла замуж за своего институтского товарища Петю, приводила к нам, очень милый мальчик, хотя немного заносчивый и, кажется, увлекается очень музыкой. Больше мне не пишите, потому что в живых все равно не застанете, а те бусы, которые ты, Маша, взяла у меня, когда в прошлый раз гостила, а сказала на домработницу, пожалуйста, носи, если они тебе нравятся. Ваш муж и отец. Ненавижу родственные связи. Вечно быть обязанным чужому, в сущности, человеку, с которым тебя связывает только кровь… Если это жизнь, то я землянин.

— Значит, ты землянин, — сказала Катька. — Я всегда догадывалась.

— С кем поведешься, мать, с кем поведешься… Я до сих пор боюсь, что это заразно.

Помолчали.

— Игорь! А не может так быть, что вы отбираете… ну, типичных представителей? Для научных нужд?

— Типичных представителей не бывает, — назидательно сказал он, глядя в огонь.

— Почему? Среднестатистический гражданин, чеченец там или русский… Наиболее близкий к среднему значению…

— Тоже миф. Какие-то все мифы. Никаких нет средних значений, и все, что в вас есть типичного, — наносное. Там сразу слетает, так что изучать надо здесь. В среде. Вот эти письма — среды нет, и кто поймет, про что там написано? А ведь они друг друга любили, или не любили. Одни другим старались показать, как надо правильно жить. Другие осторожно спорили насчет советской власти. Это все как-то там рассыпано, но сейчас не читается.

— Да, я заметила.

— Ну и с вами так же. Это же все адаптивные вещи — все, что здесь определяет среднего человека. То, как он устроен, то, что он ест… Там все слетает, и вылезает настоящее. Все ваши разделения очень условны, почему у вас и нет нормального развития. У вас нет никакого критерия для хорошего или плохого человека. От убеждений это не зависит. От положения тоже. Скажу тебе страшную вещь, но ведь злых и добрых тоже не бывает. Совершенно дутое разделение.

— Как — не бывает?

— Обыкновенно, как… В одних условиях делаешь добро, в других зло. Одному человеку сделаешь все, а другому ничего. Добро — вообще выдуманное слово, у нас его нет в языке.

— А какое есть?

— Ну, много. У нас богатый словарь. Некоторые даже пишут, слишком богатый. Говорят, что избыточность — признак упадка. Но я не думаю. Мне кажется, чем сложней, тем богаче.

— И как у вас называется добро?

— Мы не говорим «добро», мы говорим «благо». Ыгын. Очень четкий язык, математически простроенный. Некоторые даже говорят, что его мог дать только Бог — сам он не мог в такой четкости сложиться.

— А зло?

— И зла нет. Что такое зло, скажи на милость? Есть страшный грех самодовольства, я его понимаю. Есть грех последовательного и сознательного мучительства ближних, вызов Богу — урджун, свойство очень редких персонажей, которых я вижу за торгон, то есть за версту по-вашему. Есть трусость, которая, в сущности, ограниченность ума.

— Почему? Бывает физическая трусость. Страх, допустим, грозы.

— А-а, — он махнул рукой. — Это все физиология. Слушай, ты есть не хочешь? У меня бутерброды.

— Нет, почему-то нет. Это все твоя трава. Как ее?

— Крын-тыкыс, по-вашему покой-трава. Давай спать, наверное. Завтра рано вставать.

— Нет, давай целоваться. Мы никогда не целовались в усадьбе, вот так, совсем без никого. Давай ты будешь граф, а я буду простушка.

— Нет уж, — сказал он устало. — Игры кончились. Давай ты будешь Катька, я буду Игорь, и у нас есть неделя. Плюс вся остальная жизнь.

— Ну давай, ну пожалуйста! Все остальное потом, а сейчас целоваться. Я так тобой горжусь, ты такой у меня умница. Ионизатор починил. Копулятор. Сделал ему ыгын.

О, как она любила его, как увивалась, оплеталась вокруг него, как умоляла всю троицу — Кракатука, Аделаиду и Тылынгуна, — чтобы он сказал ей: да ладно, на этот раз обойдется, давай останемся все. Но он был уже не с ней, не только с ней. Он уже чинил свою лейку, прикидывал вес, соображал, как и кого забрать. Только среди ночи она кое-как его растопила, он стал отзываться на все, как обычно, и был уже только с ней; скоро она заснула — и проснулась, как от толчка, в самое поганое ночное время, к пяти утра.

Игорь спал, повернувшись к Катьке спиной; он любил спиной чувствовать ее тепло. Печь прогорела, он успел ее закрыть перед тем, как лечь. Уже ползал вдоль стен, где-то снаружи, первый призрак утреннего заморозка. За хрупкими стенами медниковского дома шла почти ошутимая, страшная работа по превращению реальности в нежилую. Здесь это чувствовалось острее, чем в Москве.

Было ясно, что на дом опустился морок, чтобы никто не почувствовал перемены. Катька случайно подглядела происходящее, и теперь ей не было спасения — ее заметили. Игорь дышал чуть слышно, непонятно было, спит он или без сознания. Могли с ним сделать что угодно.

— Игорь, — она толкнула его локтем. — Проснись, пожалуйста. Мне страшно.

— Пришли и сказали — дитя, мне страшно! — пришли и сказали, что он уходит, — отозвался Игорь неожиданно бодрым голосом, словно и не спал. — Взяла я лампу — дитя, мне страшно! — взяла я лампу и пошла к нему. У первой двери — дитя, мне страшно! — у первой двери пламя замигало. У второй двери — дитя, мне страшно! — у второй двери пламя заговорило. У третьей двери — дитя, мне страшно! — у третьей двери пламя умерло. А если он возвратится, что мне ему сказать? Скажи, что я и до смерти его продолжала ждать.

— Ой. Ну вот, теперь мне совсем страшно. Что это такое?

— Это наша песня, в моем вольном переводе. Старая, народная.

— Господи! А о чем пламя заговорило?

— Никто не знает. Ну, там рыцарская такая сказка, страшная. Из нашего фольклора. Про мертвого жениха. Он к ней приезжал, а потом всегда уходил, и она никогда не могла его уговорить, чтобы он остался на день. Всегда исчезал на рассвете. А она засыпала и пропускала момент, когда он уходит. Тогда она подговорила служанку разбудить ее, когда он будет седлать коня. Ее разбудили, пришли и сказали, что он уходит. Дитя, мне страшно. Однако взяла она лампу и пошла к нему. Дальше пламя проделало все эти штуки, а он все равно вскочил на огромного черного коня и ускакал. И она поняла, что он мертвый.

— И он больше не вернулся?

— Не-а, никогда.

— А ты живой?

— Дитя, мне стра-ашно! — сказал Игорь загробным голосом.

— Тьфу! Не шути так. — Катька прижалась к нему.

— Ты чего не спишь? Завтра вставать рано.

— Уже сегодня. Не могу спать. Я вообще в чужих местах плохо сплю.

— Оно не чужое. Оно мое.

— Знаешь, вот это тоже твое, — она погладила и слегка сжала кое-что, — но относительно меня все-таки чужое. Понял разницу?

— Понял. И что, Альфа никогда не станет тебе домом?

— Посмотрим. Я никогда не была на Альфе. Москва же мне стала домом в конце концов, хотя я и любила Брянск, а здесь мне было ужас как противно первое время… Если ты будешь очень крепко меня любить, все мне объяснять и показывать, я приживусь и на Альфе. Почитай мне еще какие-нибудь местные стихи.