Под брезентовым небом - Александр Бартэн

Нет, предчувствия не обманули Кузнецова: Центральное цирковое управление и в самом деле прислало нам артиста весьма ограниченных возможностей. Впрочем, управлению и самому в ту пору приходилось туго. Вынужденное отказаться от контрактации иностранных номеров (валюта требовалась государству для более неотложных надобностей), еще не накопив достаточного резерва номеров отечественных, все мало-мальски пригодное оно принуждено было в первую очередь отдавать цирковому конвейеру. Делать нечего, приходилось довольствоваться Устиновым.

— Работу над этим номером мы поручаем вам,— предупредил меня Кузнецов. — Приступайте сейчас же. Время не терпит.

Сценарий, который вскоре я смог представить, назывался: «Краском Устинов», и еще имел подзаголовок — «Силовая оборона». Однако сперва я хочу рассказать не о сценарии, а о том, что в те годы делалось на цирковом манеже.

К концу двадцатых годов засилье иностранных артистов шло на убыль, но дух слепого подражательства был еще силен, образная система цирка все еще оставалась чужеродной, далекой от мотивов советской действительности. Сейчас даже трудно представить себе, что манеж в ту пору сплошняком заполняли великосветские кутилы, дамы полусвета, юркие лакеи, развязные горничные. Все они мельтешили, кривлялись, задавали тон.  Тем важнее казалось мне противопоставить им волевую фигуру краскома, красного командира, носителя и выразителя оборонной темы.

Краском Устинов! Приступив к работе над этим номером в содружестве с художником Л. Домбровским, я поставил себе целью найти новые, впечатляющие краски.

Отсюда ковер — не тот, что тешит глаз традиционной цветистостью, а суровый, защитного цвета, сшитый из крепкого палаточного брезента, с крупными буквами СССР на середине.  Трубы в оркестре играют военную зорю. Прожектора, пробежав по рядам амфитеатра, скрещиваются над ковром. Выходит краском: алая звезда на буденовке, полная боевая выкладка, винтовка, противогаз. Исполнив ряд военизированных упражнений, он переходит к стрельбе по мишеням. Неожиданно в партере панический возглас. Расхлябанный пижон, сорвавшись с места, пытается сбежать из зала, но красный командир его перехватывает, извлекает на манеж, начинает перевоспитывать.

Таков был зачин сценария, в котором с самого начала сталкивались две темы: героическая — в образе краскома и буффонадно-сатирическая — в образе нэповского последыша. Руководство мастерской одобрило сценарий, можно было начать репетиции, и вот тут-то обнаружилось, какие трудности подстерегают меня.

Артисты цирка с самого начала встретили мастерскую в штыки. Им казалось, что это не больше как затея, пустая затея. Разве могут люди, пришедшие со стороны, что-либо изменить в цирковом деле? Приходя на мои репетиции, артисты рассаживались вокруг манежа, обменивались скептическими взглядами и весьма недвусмысленно давали понять, что не верят в успех. Больше того, настраивали Устинова против меня. От раза к разу он мрачнел, все неохотнее откликался на мои указания.

Не повезло и с партнером, с комиком, приглашенным на роль пижона. Этого комика мы подыскали при содействии Посредрабиса, тогдашней артистической биржи труда. Внешние данные соответствовали, но остальное было безрадостным: штамп на штампе. Жизненное правдоподобие никак не давалось комику. Впрочем, он и не стремился к этому, упрямо цепляясь за старые клоунские ужимки.

Долго бился я со своими незадачливыми исполнителями. Кончилось тем, что  Кузнецов  сказал в сердцах:

—  Дальше тянуть нет смысла. Да и управление торопит. Придется в таком виде выпускать.

И вот в начале лета Александр Григорьевич Устинов начал свой новый путь по цирковой периферии: Тула, Воронеж, Харьков, Казань.  Сознавая недочеты номера, мы, разумеется, меньше всего ожидали положительных отзывов. И вдруг неожиданность: рецензент одной из местных газет добрым словом отметил «Краскома Устинова».

Кузнецов прочел рецензию и покачал головой:

—  Обольщаться не станем. Картина ясна: нам делают, так сказать, скидку. Не за номер, как таковой, а лишь за оборонную тематику!

Однако, продолжая свой путь, Устинов и дальше присылал положительные отзывы. Это не могло не удивить. Неужели же все рецензенты, встречавшиеся с его номером, одинаково отличались мягкодушной снисходительностью?

Год спустя Устинов вновь оказался в Ленинграде, номер его был включен в программу летнего цирка-шапито.

—  Вот и я.  Прибыл, значит, опять, — услыхал я по телефону знакомый голос. — Начинаю завтра. Не зайдете ли?

Отправившись назавтра в Таврический сад, где находилось шапито, я с опаской ждал: что-то увижу. Но вот Устинов вышел на манеж, начал перевоспитывать пижона, и что же? В зале дружные отклики. В зале заинтересованность происходящим. Разумеется, и теперь не все одинаково радовало в номере. Партнер Устинова, как и прежде, комиксовал с грубым клоунским нажимом. И все же номер сделался убедителен и достоверен в основном — в живом и полнокровном утверждении образа краскома.

В антракте я отправился за кулисы, чтобы поздравить Устинова, но застал его в таком крутом разговоре с партнером, что предпочел не мешать, незаметно отойти.

—   Стыдно за тебя! — сердито выговаривал Устинов. — Нынче опять не пижона — шута какого-то старорежимного разыгрывал. Неужели не можешь приглядеться, какие они, пижоны эти, в жизни?!

—   А вы мне не указывайте, Александр Григорьевич!— огрызался партнер. — Нет у вас прав. Мы с вами в номере на равных основаниях.

—   Правильно, в номере мы равны, — сдержанно согласился Устинов. И тут же взорвался: — Однако не забывай, кто я такой. Я для тебя краском, красный командир, и потому полное право имею требовать.  Как стоишь? С тобой краском говорит!

Тут-то я и понял, что произошло за год.

Был артист, даже не артист, а некое жалкое, жизнью прибитое подобие. И вдруг внимание, о каком и во сне не мечталось. Внимание зрителей. Внимание печати. Внимание к тем, пусть еще робким, но жизненным чертам, какие отличали образ краскома. И это внимание, обрушившись на артиста, в то же время подняло его. Подняло и повело вперед. Подняло и окрылило.

На этот раз, когда программа в шапито подошла к концу, мы иначе попрощались — тепло, по-дружески. Устинов обещал и дальше держать меня в курсе своих дел. Слово сдержал. Еще не раз получал я от него письма, газетные вырезки, программки, афиши.

Вот, например, что писал он мне в одном из писем: «Желаю быть достойным звания, какое присвоила мне постановочная мастерская. Потому стремлюсь повысить боевое мастерство: в настоящий момент репетирую упражнение с тремя винтовками».

Еще одно письмо: «Иногда товарищи высказывают мысль, будто мой номер не имеет чисто циркового характера. Отвечаю: надо газеты читать, за текущей политикой следить. Номер мой посвящен задачам обороны, а как же ее не крепить, когда капиталистический мир на нас зубы точит!»

И наконец, просьба: «Сообщите, пожалуйста, свои соображения по поводу задуманной мной стрелковой мишени. Мыслю изготовить ее в виде фашиста со свастикой на груди. Меткий выстрел поражает свастику — и рушится наземь проклятый фашист!»

Так продолжал идти по новому своему цирковому пути старый артист, некогда неудачник, Александр Григорьевич Устинов.

У меня сохранилась целая пачка писем. Каждое из них по праву подписано: «К сему — небезызвестный вам краском».

МУШКЕТЕРЫ И ФАБЗАЙЧАТА

Совсем недолго — всего семь месяцев — просуществовала постановочная мастерская. И все же успела создать ряд принципиально новых номеров. На мою долю, кроме Устинова, выпали еще два номера. О них и хочу здесь рассказать.

В те годы в цирках во множестве расплодились так называемые гладиаторы. Акробаты (преимущественно силовые) выходили на манеж, обмундированные наподобие древнеримских воинов: каски и плащи, мечи и щиты. Для начала, поднявшись на пьедестал, изображали живые скульптурные группы — так сказать, отдельные моменты гладиаторского боя. А затем, отцепив плащи и сняв каски, переходили, не мудрствуя лукаво, к обычной, традиционной  акробатической  работе.  Вот  эти-то номера и попали под критический обстрел. Все с большей остротой подымая вопрос о приобщении циркового искусства к советской действительности, критика рьяно ополчилась против гладиаторского жанра: дескать, сплошные штампы, ни малейшей переклички с современностью. Больше того, жанр этот не без ехидства был прозван «пожарным». В самом деле, до блеска надраенные «римские» каски мало чем отличались от тех, что красовались на головах пожарников, дежуривших возле манежа. Трио Коррадо (двое мужчин и женщина) также выходило в гладиаторском обличье и также подверглось нападкам критиков, хотя, сказать по справедливости, в акробатическом отношении номер был сильным. Кончилось тем, что артисты сами постучались в мастерскую.