Под брезентовым небом - Александр Бартэн

Никогда еще я не видел так близко глаза Орнальдо — очень светлые, очень холодные и в то же время обжигающие холодом. Мне показалось, что эти глаза живут какой-то самостоятельной жизнью, обособленной от остальных черт лица.

—   Спать! — кинул мне Орнальдо.

Уснул ли я? В том-то и дело, что нет. Я даже малейшей сонливости не почувствовал. Если же и прикрыл глаза, то лишь с единственным намерением — убедиться, что все по-прежнему в порядке, что я могу одинаково бодрствовать и при открытых и при закрытых глазах.

Одного я не учел: за мной следили. И потому, стоило мне закрыть глаза, как сразу послышалось и справа и слева:

—   Спит! Уснул! Скорее сюда!

Дальнейшее произошло молниеносно. Прежде чем я успел отозваться на эти нервозные выкрики, меня схватили за плечи и за ноги, подняли с кресла, понесли на эстраду, поставили на ноги. И тут-то Орнальдо распорядился, чтобы я открыл глаза.

—   Как чувствуете себя? — осведомился он. Что мог я ответить в такой ситуации?

—   Отвечайте же! Как вы себя чувствуете?

—   Хорошо, — ответил я, но до чего чужим, противно дребезжащим сделался мой голос.

—   Приятно слышать, — сказал Орнальдо. — Когда человек хорошо себя чувствует — тем более такой молодой, как вы, — ему хочется петь, танцевать. Кстати, вы умеете петь? Ну конечно же! Молодость — это самая звонкая, певучая пора жизни. Я ничуть не сомневаюсь: голос ваш звучит как флейта, как скрипка, как сладчайшая трель соловья. Пойте же! Пойте!

И я запел.

Потом танцевал.

Перепрыгивал бурлящий поток.

Отбивался  от  нещадно жалящих пчел.

Пытался спастись от тропического ливня.

Зал потрясенно наблюдал мою вынужденную импровизацию. Я же молил небеса об одном: «Скорее бы это кончилось! Скорее бы отпустил меня мучитель!» Дальнейшее, однако, оказалось еще ужаснее.

—  Включите в зале свет! — приказал Орнальдо. — И опять обратился ко мне: — Посмотрите, спящий! Перед вами шумный и пестрый восточный базар. Каких только

нет на нем товаров! Идите же! Покупайте!

Сопровождаемый сотнями широко раскрытых глаз, я вынужден был сойти с эстрады в зал.

—  Не правда ли, какой прекрасной шалью торгует эта женщина? — подсказал мне Орнальдо. — Вам нравится шаль? Спросите о цене!

Я повернулся к женщине. Это была всеми почитаемая заслуженная артистка. На ее плечах действительно лежала красивая шаль.

—  Ско-олько,  ско-олько  сто-оит. — начал я, запинаясь.

Ответ артистки разобрать не смог: видимо, в этот момент и она испытывала сильнейшее душевное потрясение.

К счастью, тут, наконец, пришли на помощь сердобольные зрители.

—  Хватит! — закричали они. — Смотрите, как побледнел.  Довольно!

Орнальдо упорствовать не стал, тем более что на эстраде дожидались своей очереди еще несколько спящих.

Сразу после концерта я был приглашен в директорский кабинет. Обычно благоволивший ко мне директор Дома на этот раз был строг и официален.

—  Вот что. Тут собрались члены правления, а ты у нас в молодежном активе. Изволь отвечать как на духу: в самом деле спал или только придуривался?

Мне очень хотелось облегчить душу чистосердечным признанием, объяснить, что все произошло случайно, что я и не помышлял обманывать. Но, тут же сообразив, какой позор обрушится на меня, я лишь потерянно прошептал:

—   Не помню. Ничего не помню.

—   Так-таки ничего? — инквизиторски переспросил директор: — И то не помнишь, как пел фальшиво, петухом? И то, как танцевал по-медвежьи?

—   Ничего не помню.

Меня отпустили, и, выйдя из кабинета, я сразу оказался в окружении танцующих пар: субботний вечер завершался танцами в фойе.

Терзаемый нечистой совестью, все еще переживая только что учиненный мне допрос, я жаждал уединения и потому направился в небольшую комнату возле библиотеки:  в поздний час она обычно пустовала. Здесь было темно, но я знал, что у окна стоит банкетка. Приблизившись, увидел: кто-то сидит.

—  А-а, это вы! — встретил меня более чем знакомый голос. — Нет-нет, не уходите. Садитесь рядом.

Я присел на край банкетки. Орнальдо ко мне наклонился:

—  Вероятно, вас только что допрашивали со всем возможным пристрастием, а вы отнекивались: не знаю, не помню? Угадал?

Я лишь кивнул в ответ.

Орнальдо подсел ко мне ближе. Даже в полутьме глаза его оставались пронзительными.

—  Владимир Евсеевич Герцог аттестовал вас как преданного любителя цирка. Превосходная аттестация. Ну, а я — я родился при цирке, вырос в нем, да, пожалуй, и дня без цирка не проживу. Знаю, идут разговоры, что сеансы мои не имеют прямого отношения к искусству цирка. Допускаю, вскоре придется заняться другим. Что ж, это не единственное, с чем я могу выйти на манеж.  Мы с вами еще встретимся! Обязательно встретимся!

Он поднялся с банкетки, кивнул прощально, но, дойдя до дверей, вдруг приостановился:

—  Экая забывчивость! Чуть не забыл. Во время сеанса, не желая перечить залу, я только сделал вид, что разбудил вас. Ну, а теперь.  Теперь проснитесь!

И сразу я испытал удивительное облегчение. Разом почувствовал себя освобожденным, раскованным, независимым. Таким и вышел вслед за Орнальдо в гостиные, все еще полные субботним весельем.

На площадке лестницы, ведущей в гардероб, снова повстречался с директором Дома, и взгляд его на этот раз показался мне не столько строгим, сколько просительным. «Неужели ты все еще упорствуешь? Неужели так и не откроешь правду?» — вопрошали директорские глаза.

Но что же мог я ответить, особенно теперь, когда Орнальдо разбудил меня вторично.

 Вот и вся история. Согласитесь, история и впрямь загадочная. Как мне хотелось бы в точности знать — спал я тогда или нет. Однако боюсь, что так и не смогу разобраться в этом. Слишком много воды утекло.

НЕБЕЗЫЗВЕСТНЫЙ ВАМ КРАСКОМ

Весной тридцатого года, вскоре после того, как постановочная мастерская при Ленинградском цирке начала свою работу, из Москвы, из Центрального циркового управления, пришло письмо: «Для переоформления номера направляется артист А. Г. Устинов». К письму приложено было рекламное клише «бесстрашного гранатометателя Александра Ренно». Статный офицер, изображенный на клише, блистал морской парадной формой. Одной рукой отдавая честь, другую он держал на кортике. Великолепны были усы — густые, нафабренные, воинственно нацеленные вверх.

День спустя появился сам Устинов. Ни малейшего сходства с рекламным изображением. И возрастом значительно старше, и вид потертый, и усы обвислые.

—   Вот я и прибыл. К вам, значит, прибыл — проговорил он с запинкой.

—   М-да-а! — озабоченно протянул Кузнецов после первой встречи с Устиновым. — Сдается, управление сделало нам не слишком богатый подарок. Впрочем, надо сперва посмотреть.

Чтобы выяснить артистические способности Устинова, номер его включили в программу ближайшего утренника. И вот что мы увидели.

Устинов, он же Ренно, он же бесстрашный гранатометатель, четким шагом вышел на середину манежа и отдал честь. Затем, сняв китель, оставшись в накрахмаленной рубашке, стал кидать и ловить металлические ядра: они-то и назывались в рекламе гранатами. Покончив с ядрами, установил лафетом на лоб небольшую пушку (униформисты подняли ее на блоке) и, несмотря на отдачу при выстреле, сохранил равновесие.  Вот и весь номер.

—  М-да! — протянул и на этот раз Кузнецов.— И обернулся к Гершуни: — Ваше мнение, Евгений Павлович?

Тот лишь руками развел.

Позднее, когда утренник закончился, Устинова пригласили для дальнейшего разговора. Войдя в кабинет, он сел в дальний угол, свесил руки между колен, опустил голову — точь-в-точь как подсудимый, заранее и безоговорочно признающий свою вину.

—   Кстати, Александр Григорьевич, — поинтересовался Кузнецов. — Почему у вашей пушки дуло затянуто сеткой?

—   Как же, как же, сейчас объясню! — встрепенулся Устинов. — Это после прискорбной одной истории. В царские времена еще приключилась. Выступал я в провинции, поначалу все шло нормально, а тут, как на грех, полицмейстера в цирк занесло. Ну, конечно, птица важная, в первом ряду усадили. Пушечка как выстрелит, пыж как вылетит. Аккурат ему на коленки и угодил!

—   И что же дальше?

—   А ничего. Взашей из города выгнали.

Устинов замолк. Склонил снова голову. Потом добавил:

—  Однако не сомневайтесь: пушечка у меня бабахает здорово. Это я только нынче зарядил ее не шибко, поскольку утренник, детвора поскольку в зале. Зачем пугать детвору?

В дальнейшем я убедился, что происшествие с полицмейстером — лишь одна из немногих незадачливых историй в жизни Устинова. Он неоднократно претерпевал всяческие злоключения. Рассказывая о них с какой-то обезоруживающей доверительностью, каждый раз при этом добавлял: «Так что уж вы постарайтесь! Только на вас теперь надежда!»