Под брезентовым небом - Александр Бартэн

—   Но ты же сам виноват, голубчик Роланд. Откуда мне догадаться, какую ты хочешь сфотографировать половину — верхнюю или нижнюю?!

Еще один знакомый предмет заметил я, оглядывая дальше гардеробную: веер из знаменитой клоунской пародии «Отелло». Не Шекспир пародировался в ней, а халтурный спектакль на захолустной провинциальной сцене.

Начинал Роланд. Поздоровавшись с Герцогом, он сообщал, что обладает талантом великого трагического артиста и потому хотел бы показаться уважаемой публике в своей коронной роли — в роли Отелло.

—   Превосходно! — соглашался Герцог. — Но кто же сыграет Дездемону?

—   О, это не препятствие. С ролью Дездемоны справится Эйжен!

Звали  Эйжена.  Объясняли,  что от  него  требуется.

—   Но как же я могу? Я же мальчишка! — отговаривался он стыдливо.

—   Пожалуйста, не упрямься! — прикрикивал Роланд. — Я лучше знаю, что ты можешь!

Ах, покладистый, любопытный до всего нового Эйжен. Мог ли он отказать партнеру? И вообще.

—    Мне еще никогда не приходилось бывать женщиной! — доверительно сообщал он залу.

Начиналось представление. В платье с длинным шлейфом, грациозно обмахиваясь кружевным веером, Эйжен изображал подругу мавра. Когда же в припадке ревности Роланд — Отелло пытался его задушить, Эйжен вырывался:

—    Психопат! У тебя не все дома!

И убегал, задирая высоко подол, показывая клетчатые штаны:

—    Я еще молоденький! Я жить хочу!

Погоня, потасовка и, наконец, появление Жиго. Вступаясь за хозяина, он сбивал с ног незадачливого Отелло.

 Сейчас, спустя долгие годы, перечитывая былые записи клоунских антре, я лучше, чем прежде, понимаю, что особенно привлекало зрителей к Эйжену и Роланду. Они не только потешали, прибегая к густым гротесковым краскам. Нет, не только. В их игре раскрывались два образа, два контрастных характера. Роланд изображал человека эгоистически сухого, во всем расчетливого, себе на уме. «Этого нельзя, так не принято, так не положено!»— то и дело одергивал он Эйжена. «Но почему?» — изумлялся тот. И поступал по-своему. И одерживал верх.

Все это стало для меня понятным позже. Тогда же, в гардеробной Эйжена, под неусыпно суровым взглядом Жиго, мне было не до этих мыслей. Как выбраться, как спастись из западни? — вот единственное, о чем я думал. И тут-то веер Дездемоны, замеченный мной на стене, и сыграл неожиданно спасительную роль.

Я вспомнил диалог, которым заканчивалось антре «Отелло». Обращаясь к Эйжену, Герцог говорил:

—    Я не подозревал, что вы такой храбрый!

На это Эйжен отзывался, горделиво выпячивая грудь:

—    А как же! Я храбрый! Я очень даже храбрый! Мой папа был милиционер!

Вот эти-то слова и помогли мне. Стоило вспомнить их, как сразу почувствовал я себя спокойно. Больше того, независимо. Почувствовал себя так, словно стены клоунской гардеробной — и стены, и все, что в них вмещалось, и даже воздух, пропитанный сладковатыми запахами лака и грима, — словно все это перестало быть для меня чужим.

И вот что дальше произошло.

Расправив плечи, вольготно переступив с ноги на ногу, я вдруг отчетливо произнес:

—  Знаешь, кто я? Я очень храбрый!

Жиго услыхал, повел ушами, и глаза его обеспокоенно дрогнули.

—  Я храбрый! Очень даже храбрый! Мой папа был милиционер!

Последняя фраза произвела удивительное впечатление. Жиго поднялся, закружился на месте, а в глазах его, по-прежнему устремленных на меня, возникла и потерянность и влажность.  Разумеется, внешне я никак не мог напомнить Эйжена, но слова, которые я произнес, которые Жиго привык слышать из вечера в вечер, — эти слова не могли не озадачить верного пса.

—  Мой папа был милиционер! — еще раз провозгласил я, стараясь с возможной точностью воспроизвести интонацию Эйжена.

На этот раз Жиго испустил не только глубокий, но и почти человеческий вздох. Затем попятился, отступил от дверей.

Уже на лестнице, спускаясь к форгангу, я встретил Эйжена.

—  Дорогой мой! Я виноват перед тобой! — всплеснул он руками. — Понимаешь, неожиданно вызвали в дирекцию. Ты был у меня? Подружился с Жиго?

Я с достоинством наклонил голову.

Досадно, конечно, что не могла состояться беседа. И все-таки я не чувствовал себя внакладе. Во-первых, я побывал в волшебных клоунских стенах, дышал в этих стенах ни с чем не сравнимым клоунским воздухом. А во-вторых.

Не об этом ли мечталось мне в детстве?

Пусть ненадолго, пусть на миг, хотя бы на краткий миг, но мне удалось продублировать рыжего Эйжена!

НОЧНАЯ СЪЕМКА

В тот сезон, когда в Ленинградском цирке гастролировал капитан Альфред Шнейдер и из вечера в вечер яростно рычащие хищники рвали мясо у него из рук, — в одном из кресел партера я приметил человека, по-особому прикованного к происходящему в клетке. Не раз и не два появлялся этот человек на представлениях: средних лет, с лицом внешне сдержанным, даже замкнутым, и вместе с тем отражающим глубокое подспудное волнение.

—   Кто это? — спросил я Герцога. — Знакомое будто лицо.

—   А как же! Видели, конечно, в театре. Илларион Николаевич Певцов. Артист академической драмы.

Ну конечно же. Как я сразу не вспомнил! В академическую драму Певцов пришел сравнительно недавно, года три назад — до того играл в московских театрах,— и сразу снискал широкую известность исполнением роли Павла Первого в одноименной исторической пьесе Мережковского. Выразительнейший образ создавал Певцов, рисуя российского самодержца равно и безумцем и преступником — в калейдоскопической смене настроений, в маниакальной подозрительности, мстительности, злобе.

Тут же, продолжая разговор, Герцог сообщил мне, что Певцов не только из любви к манежу посещает цирк.

—  Дал согласие сниматься в кинокартине. Циркового содержания картина. Переговоры идут: предполагаются съемки в цирке, при участии львов.

Вскоре переговоры были успешно завершены, и ленинградская фабрика «Совкино» начала готовиться к съемкам: условлено было, что они будут происходить после конца представлений, в ночное время.

Мало кто помнит сегодня фильм «Смертный номер». Забегая вперед, скажу, что, выпущенный на экраны осенью двадцать девятого года, фильм встретил единодушное осуждение. Особенно негодовала критика по поводу того, что в угоду банальной и пошлейшей мелодраме авторы фильма в его окончательном варианте свели к минимуму роль Певцова, наделившего исполняемый им образ тонкими, психологически верными чертами. Очень скоро «Смертный номер» исчез с экранов. Но здесь, в рассказе этом, я хочу вернуться к работе Певцова, к одному из эпизодов этой работы.

Случилось так, что в эту же пору при Ленинградском Доме работников искусств была организована Ассоциация театрального молодняка, и меня избрали ее секретарем. Свои собрания Ассоциация проводила в тесном содружестве с ведущими артистами и режиссерами города. Однажды к нам пожаловал и Певцов.

Речь шла об основах актерской игры. В ходе беседы попросили высказаться и Иллариона Николаевича. Поднявшись с места, он несколько раз отрывисто глотнул воздух, одолел гримасу, пробежавшую по лицу, и лишь затем смог начать разговор. До того я не знал, что артист подвержен сильному заиканию и лишь на сцене — предельной мобилизацией всей своей творческой натуры — блистательно преодолевает этот дефект.

О чем говорил Певцов? Жаль, я не записал его речь, но помню, что с особой настойчивостью он подчеркивал, как важно для артиста жизненное проникновение в дела и поступки тех персонажей, каких воплощает он на сцене.

На Невский проспект вышли вместе.

—   Илларион Николаевич! — начал я. — В цирке говорят, что вы согласились войти в львиную клетку. Но зачем? Разве нет возможности.

—   Возможность есть, — ответил Певцов. — Но я не хочу воспользоваться ею. Не хочу, потому что.

Оборвав фразу, Илларион Николаевич круто обернулся ко мне:

—  Потому что не хочу изображать. Понимаете? Я должен сам испытать. Чтобы сыграть роль укротителя — я должен пережить те минуты, те мгновения, которые определяют не только его работу, но, возможно, и всю жизнь. Понимаете?  Завтра ночью приходите в цирк!

Назавтра — сразу после конца представления — в цирке начались приготовления к съемке. Электрики тянули провода, устанавливали вокруг манежа прожекторы. Оператор со своими ассистентами выбирал наиболее выигрышные для съемки позиции. Униформисты еще и еще раз проверяли крепления клетки.  Словом, все вокруг находилось в движении, в лихорадочной спешке, и один лишь капитан Альфред Шнейдер с неизменным бесстрастием взирал на эти приготовления.

—  А чего ему беспокоиться, — хмыкнул Герцог. — Куш отхватил немалый. До остального дела нет!

Оказалось, что это не так.

Пройдя за форганг, я увидел Певцова, уже готового к съемке. В строгом фрачном костюме, с белоснежной чалмой на голове — она оттеняла смуглость загримированного лица, — артист и впрямь мог показаться доподлинным укротителем хищников.