Стеклянный страж - Дмитрий Емец

Зрение у людей так устроено, что они замечают прежде всего то, что от них скрывают. Если перед ними промаршируют сорок лысых – они даже бровью не поведут. Но если у сорок первого будет зачесанная волосинка, то это все: конец и гибель.

– У вас тут тесновато! Куда ни пойдешь – всюду люди, люди! – пожаловался он капризно.

– Иди в свой просторный гараж! – мгновенно нашлась Зозо.

Тут уже крыть было нечем. Папа-Буслаев умолк, но ненадолго.

– Надо нам Эдуарда женить! Тогда он уйдет жить к жене. Здоровенный мужчина, а все у сестры под крылышком! Стыд и позор! – ляпнул он.

Последнее вышло у него убедительно и веско, слившись в целостный и единый «стыдЫпозор».

Эдя вспомнил, что под кроватью у него лежит бейсбольная бита. Возможно, немного запыленная, но на ее боевых качествах это вряд ли сказалось.

– Женить?! Не наигрался еще? Для тебя это ключевое слово в жизни! – сказал он мстительно.

Игорь Буслаев самодовольно зарумянился. Он находился уже в том состоянии внутреннего пленения, когда с недостатками больше не борешься, а гордишься ими.

– Ничего, Эдуард! Выше нос! Мы тебе кого-нибудь найдем! – пообещал он, похлопав Эдю по бицепсу.

Бицепс был здоровенный, злобно напрягшийся под его рукой, и родителю Мефа стало тревожно.

– Грыжа – друг культуриста? – пошутил он и поспешно отошел.

– А и искать не надо! Эдя, женись на Алине! У нее трешка внутри Садового кольца! – легкомысленно предложила Зозо, недавно познакомившая его с одной из своих подруг.

Эдя передернулся.

– О, нет! Ни за что! Хоть бы у нее был особняк на Красной площади! Это не женщина – а картинка в атласе самообмана!

Зозо захлопала глазами:

– Чего-чего?

– Твоей Алине кажется: ее не любят, потому что у нее нос уточкой. И оттого, что ей так кажется, она злобная. Да пусть у нее нос хоть попугайчиком будет, но сама подобреет. А то ходит такой скальпель в юбке и удивляется, почему мужики готовы съесть розу вместе с шипами, только чтобы ей не дарить.

Зозо хихикнула. Защищать подругу у нее не хватило благородства.

– Алина и правда бывает немного колючая, – согласилась она.

– Колючие – это дикобразы. А она озлобленная! – отрезал Эдя.

Зозо задумалась.

– А озлобление вообще лечится? – спросила она.

– Ага. Пластической операцией. Меняем утиный клюв на слоновий хобот, и через двадцать минут лифт обрывается, не выдержав набившихся в него женихов!

– Я серьезно!

– Ну если серьезно, тогда, наверное, любовью и пониманием, – вздохнув, предположил Хаврон. – Мало кто готов отдавать любовь озлобленному. Получается дурацкий замкнутый круг. Озлобленного не любят, потому что он озлобленный, а озлобленный всех ненавидит, потому что его терпеть не могут.

– И что? Алине теперь в пруду топиться? – возмутилась Зозо.

– Без понятия. Сложно устроить так, чтобы тебя вот так вот разом полюбил весь мир. За что, собственно? Проще уж наступить себе на горлышко и самому всех полюбить. И тогда – чик! – кулак разожмется к тебе теплой ладошкой.

Пока Эдя рассуждал, Игорь Буслаев бойко распаковал верхнюю коробку и достал тапочки и халат. В халат он облачился стремительно, как певец-пародист, специализирующийся на номерах с переодеваниями. В движениях его ощущался огромный опыт обустройства на новом месте.

Зозо и Эдя стояли у окна и наблюдали, как он вставляет ноги в тапочки и уютно шевелит большими пальцами.

«Совсем не изменился!» – думала Зозо.

«А еще можно засунуть Трехдюймовочку в банку и в морозильник! Точно в морозильник ее!» – мечтал Эдя.

Затянув пояс халата, папа-Буслаев повторно вспомнил, что у него есть сын.

– Так, где Меф? Ночь уже на носу!..

– Пошел к другу играть с машинками. Он же не знает про пистолетик, – ехидно сказала Зозо. – Ты хоть в курсе, что Меф поступил в университет?

Для Буслаева-папы это оказалось сюрпризом.

– Пойди разберись с этими школами: где десять лет учатся, где одиннадцать, где экстерн. Колледжи всякие, хмоледжи… – забормотал он, оправдываясь. – Что ж. Рад, рад… На каком факультете?

– Биологическом, – сказала Зозо, гордясь сыном.

– Биология – это мощь! – признал Игорь Буслаев. – Помнишь, я в детстве подарил ему книжку про динозавров? А ты говорила: рано, рано! Вот оно когда проклюнулось!

И папа-Буслаев посмотрел на Зозо торжествующим взглядом.

– А еще он работает в «Звездном пельмене». Денег-то кое-кто не дает! – добавила Зозо.

Игорь Буслаев не смутился:

– Ну и молодец! Я в его годы тоже работал!

– Ага. Помощником наперсточника. Стоял на шухере в подземном переходе, пока наперсточника не посадили.

Буслаев-папа хихикнул.

– Его потом выпустили. У него зал игровых автоматов на «Коломенской».

– Вот как? Ты и там стоишь на шухере? – не удержалась Зозо.

Бывший муж поморщился.

– Очень смешно!.. Ну все, пошли ужинать! Вы с нами, Эдуард, или вы уже поели? – сказал папа-Буслаев, напирая на «уже».

«А еще Трехдюймовочку можно засунуть в выхлопную трубу автобуса и заткнуть тряпкой, чтобы не вылезла!» – подумал Хаврон.

Пока Игорь ужинал, Зозо сидела напротив. Она смотрела на его пальцы, держащие ложку, на левую руку, которой он ломал хлеб, оставляя мякоть и съедая только корку; на редковатые брови и мелкие морщинки под глазами. Когда он улыбался или просто оживленно говорил, морщинки натягивались, раздвигались, и под ними показывалась белая полоска.

Зозо смотрела и испытывала сложное чувство. Вроде как и досаду и обиду, но вместе с тем и радость и надежду. Наконец-то можно не ловить мыльные пузыри, надеясь непонятно на что. Хоть какой, но свой. В конце концов, полюбила же она его когда-то и за что-то, и в Мефе, если задуматься, очень много от него.

– Чего ты на меня смотришь? – подозрительно спросил Игорь Буслаев.

– Я смотрю не на тебя, а мимо тебя, – сказала Зозо.

– А-а-а! Ну да! – кивнул папа-Буслаев и, повернув голову, тоже посмотрел мимо себя. Взгляд его уперся в подоконник.

– Это что, чайник? Тот самый? – спросил бывший муж с неожиданной нежностью.

Зозо вспомнила, что чайник когда-то покупал он, когда Меф был еще маленький, и кивнула.

– Надо же! Были времена – вещи делали на века! Скоро за двадцатилетний пылесос или старый чайник будут давать три новых! Да только никто и меняться не захочет, – назидательно сказал папа-Буслаев.

Зозо вспомнила, что «старый конь борозды не испортит» – всегда была его любимая пословица. Учитывая же, что с каждым новым месяцем конь моложе не становился, оставалось надеяться, что лучшая борозда у него получится годам к девяноста.

Дверь кухни открылась и закрылась. Эдя, бледный, как упырь, стоял, привалившись к стене, и смотрел на сестру в упор, явно ее не видя.