Нуреев: его жизнь - Диана Солвей

представление, даже агитационно-пропагандистские постановки о колхозах, тракторах и работавших на них счастливых крестьянах. «Неважно, что они говорят, – сказал он как-то сопровождавшему его Стефанши. – Меня интересует только их техника». Рудольфа интересовали все виды искусства, которые он считал такими же взаимосвязанными, как мириады островов, составляющих Ленинград. Но наибольшую страсть он питал музыке и танцу. Дома он в основном слушал музыку по радио, «транслировавшуюся по случаю смерти какого-нибудь выдающегося государственного деятеля». Но, часто посещая филармонию, расположенную в бывшем доме Дворянского собрания, в котором Чайковский и Римский-Корсаков исполняли свои ранние произведения, Рудольф «впервые открыл для себя, какую чистую радость способна доставить музыка». И у него сформировались свои музыкальные вкусы. Рудольф благоговел перед Бахом и Бетховеном, из советских композиторов предпочитал Шостаковича и Прокофьева и – исключая Скрябина и Чайковского (его балетную музыку) – не любил почти всех русских композиторов, особенно Рахманинова. Музыка последнего, по утверждению Рудольфа, «пахла русскими сарафанами»[54], и этот ярко выраженный национальный колорит отталкивал его.

Именно экзотика привлекла его в Мении Мартинес, ставшей первой и единственной близкой подругой Рудольфа в училище. Открытая, непосредственная, жизнерадостная и пышущая энергией, Мартинес была первой кубинской ученицей в ЛХУ – «диковинкой» в мире, не отличавшемся веселостью. Покачивая своими рельефными бедрами в облегающих бриджах и светло-каштановыми локонами, выбивавшимися из-под заколок, Мения наигрывала на гитаре кубинские песни и танцевала босой в спальнях общежития, аккомпанируя себе на там-тамах. «Она показывала афро-кубинские танцы, и все девочки пытались ей подражать», – вспоминала Татьяна Легат. Одаренная певица с низким контральто, Мартинес регулярно давала концерты в училище, а вскоре стала выступать и во Дворце культуры имени Первой пятилетки, напротив Кировского театра. «Поющая танцовщица была редкостью в те времена, – рассказывал Никита Долгушин, сохранивший и спустя сорок лет живые воспоминания о кубинке. – Она по-особому красилась. Такой макияж мы тогда считали «западным». То, как она подводила глаза, не имело ничего общего со стальной каймой на веках у наших девушек. И еще она носила эффектные серьги и кубинское платье с оборками и тугим корсажем». Ее тропическая натура интриговала Рудольфа. Мения часто надевала две юбки сразу и никогда не снимала свои гетры в балетном классе (подобной привилегией никто из учеников больше не пользовался). А то, что по-русски она говорила с запинками и испанским акцентом, добавляло ей еще больше обаяния. «Она была сумасшедшая и отличалась от всех. Рудольфу это нравилось», – признавал Стефанши, тоже явно очарованный Менией.

Рудольф познакомился с кубинкой через несколько месяцев после начала учебы, в доме Абдурахмана Кумысникова – педагога, просматривавшего его на башкирской декаде в Москве. Жена Кумысникова, Найма Балтачеева, была преподавательницей Мартинес. По словам Мении, Найма рассказала ей «о татарском юноше, хорошем танцовщике, но неряшливом и немножко сумасшедшем. И сказала, что им надо привести его в форму». Сама Мартинес уже видела Рудольфа мельком в коридорах училища – «просто и плохо одетого, с растрепанными волосами». Дочь преподавателя английского языка в Гаванском университете и редактора коммунистической газеты, она выросла в доме, где к книгам относились «как к святыням». Наслушавшись многочисленных сплетен о Рудольфе, Мения не стремилась с ним подружиться. Но при личном общении обнаружилось, что у них много общего. Стоило им разговориться, и остановиться они уже не смогли. «Все считали его диким, а он оказался невероятно умным. Любил книги, классическую музыку и старинную живопись. Я была поражена. Откуда он все это знал? Откуда эта восприимчивость в провинциальном мальчишке из простой крестьянской семьи?»

Не меньшее удивление вызвали у нее чувствительность и ранимость Рудольфа. «Думаю, он относился ко мне иначе, потому что я была иностранкой. Из другого мира, не знакомого ему. Иногда я плакала из-за того, что здесь очень холодно, и Рудик меня обнимал. Он был таким нежным со мной! Это меня в нем и привлекало». Мения и Рудольф (Менюшка и Рудик, как они называли друг друга) вскоре начали проводить вместе все свое свободное время. Дружба с кубинкой не только оградила юношу от презрения, а потом и зависти однокашников, но и способствовала расширению его кругозора и появлению новых знакомств. Развитая не по годам 16-летняя Мения познакомила Рудольфа со своими «ленинградскими родителями» – друзьями семьи: Михаилом Волькенштейном, специалистом по молекулярной биофизике, и его женой Стеллой Алениковой, редактором литературного журнала. Супруги были полиглотами, общались между собой на английском, французском, испанском и немецком языках и жили в мире книг и науки, немедленно завладевшем жадным умом Рудольфа. Они водили его на концерты, ходили с ним в Эрмитаж, познакомили с произведениями Пушкина, Шекспира, Достоевского, Гете. А по субботам они возили Рудольфа и Мению на свою дачу под Ленинградом, где осенью целый день собирали грибы. На одной из фотографий тех дней (самой любимой Менией) Рудольф, подперев подбородок рукой и устремив глаза вверх, сосредоточенно слушает Волькенштейна – первого в длинной череде его старших наставников-мужчин. «Я хороший слушатель, но не слишком хороший собеседник, – признавался позднее Нуреев. – Я замираю и все впитываю в себя. Я никогда не пресыщаюсь». Как ученый, Волькенштейн пользовался рядом привилегий. В частности, у него имелась возможность получать редкие театральные билеты. И когда в Советский Союз впервые пригласили западного музыканта Гленна Гульда, Волькенштейн достал билет и для Рудольфа. Необыкновенно эмоциональный стиль Гульда помог юноше осознать, насколько важно «вкладывать в работу свою жизнь»[55].

Вечерами Рудольф любил гулять по Невскому проспекту. Вскоре у него вошло в привычку забегать в музыкальный магазин у Казанского собора и покупать там ноты. Он всегда очень внимательно изучал богатый выбор музыкальных партитур и грампластинок, представленный в магазине. Заведовала магазином Елизавета Михайловна Пажи – маленькая, пухленькая и обаятельная женщина лет сорока с кудрявыми черными волосами, теплой улыбкой и глазами, лучившимися умом. Тронутая пылкой любознательностью Рудольфа, она стала знакомить его с заходившими в магазин музыкантами. И иногда даже просила их сыграть для Рудольфа его любимые вещи на пианино, стоявшем в торговом зале. А когда магазин бывал пуст и у Пажи находилось свободное время, она сама садилась за инструмент и играла для Рудольфа.

Подобно Удальцовой, Ворониной и Войтович, Елизавета Михайловна восхищалась пытливым умом юноши и поощряла его жадное стремление узнавать новое. Не имевшая своих детей, Пажи принялась его опекать и стала приглашать к себе домой. А там Рудольфа ждали интересный разговор и вкусная еда, разительно отличившаяся от спартанской диеты в столовой училища. Муж гостеприимной хозяйки Вениамин – хоть и был по специальности физиком – увлекался поэзией. «Невозмутимый бородатый мужчина» познакомил Рудольфа со многими поэтами. Он декламировал свои