Цветы дальних мест - Николай Климонович

— Он там цветок сорвал! — провозгласил Чино. — Сорвал там цветок и просил передать его вашей начальнице. Во, щедрость-то — все раздарил! А цветов в пустыне больше нет, только там. Ни у кого в пустыне нет, только у него, и он хочет этот цветок подарить ей…

— Ц-цветок? — переспросил Володя и наморщил лоб, не в силах уже что-либо сообразить.

— У него есть оттуда цветок? — выкрикнул парень. — Ну вот, я же говорил! — добавил он, хотя, как мы знаем, ничего о цветах не говорил и говорить не мог.

Девочка была согнана с ног. Телеген встал на карачки и пополз куда-то в угол, урча по-собачьи.

— А что ж он сам там не живет, у источника? — вдруг выкрикнул Володя зло и совсем не заикаясь. — Чего он нам голову д-дурит? Пусть сам…

— Баран, — коротко ответил Телеген из угла.

— Ч-то, баран?

— Баранов некому пасти будет, — пояснил Чино, но по-прежнему изгиляясь. — Его дело здесь с ними быть.

— Чушь, чушь, — решительно возразил Володя. — Вот с баранами вместе туда и перекочевал бы…

Чино вдруг оборвался и недоуменно на него посмотрел.

— Но туда нельзя с баранами, — пробормотал и он.

— К-куда? — От возмущения Володя даже приподнялся. — Ты ж говоришь, что нет никакого источника, сам же г-говоришь.

— Да нет, конечно, так, — согласился Чино, но по-прежнему растерянно.

— У-уй! — выкрикнул Телеген из темноты. Видно было, как ползет он к ним обратно, что-то сжимая в руке, рыча и подвывая.

Он подполз к краю одеяла, протянул руки к очагу, и в темной лощинке его ладоней что-то вспыхнуло красным огнем.

— Вот, — тихо сказал Чино.

— Ч-что — в-вот? — пролепетал и Володя, вглядываясь, а парень, дрожа от страсти, тянул что было сил свою нелепую подслеповатую голову к самому огню.

— Ы-ый, — взвыл Телеген снова — уж вовсе по-звериному.

Цветок в его руках, в живых ярких отсветах, расцвечен был отчетливо. Чашечка понизу закрашена черным, резная же ее кромка — коричневым. Венчик, у основания нежно-розовый, по талии опоясан был белым пояском, а широко раскрытые разлапистые лепестки рделись к краям, обведенным яркой кумачовой каймой. Снутри цветка выглядывали длинные, с бутафорскими шариками на стыдливо изогнутых концах, реснички тычинок, и весь он был красив игрушечной, нереальной красотой.

— Понюхать можно? — истомным голосом проныл парень, протягивая и нос, и губы к вожделенному цветку.

Чино отвернулся.

— М-мы п-передадим, к-конечно, — смущенный таким великолепием, стыдясь своего недавнего недоверия, проворковал и Володя. — С-спасибо вам, Люда будет очень… Люде будет…

Парень уж вовсю вдыхал ноздрями нездешний аромат, лицо его багровело от близости к огню, бороденке грозило быть вот-вот спаленной. Он бессмысленно таращил глаза, Телеген смотрел на него безумно и протягивал пригоршню.

— Ай! — вскрикнул он уязвленно.

Чайник, уже давно побулькивавший на очаге, плюнул из носика кипятком, Телеген отдернул ошпаренные руки, цветок выпал у него из ладоней и улегся на угли.

Мигом лепестки завяли и скрутились. В центре нижнего образовалась желтая проплешина, просунулся в нее сперва один любопытный язычок, потом другие потянули края в стороны, цветок клюнул головкой вниз, через секунду на его месте лежал лишь черный бутон пепла да тускло поблескивала закрученная спиралькой закоптившаяся, медленно расплавляющаяся проволочка, которой чашечка прикручена была, видно, к деревянному, дотлевающему сейчас стебельку.

В ответ на вой Телегена во дворе отозвалась собака. Позвенела карабином, поурчала, а потом завыла — тягуче, всласть. Впрочем, Телеген, казалось, на казнь цветка и внимания не обратил. Тряс ошпаренной рукой, бормотал про себя точно заговор какой-то, дул на обожженное место, сразу же забыв и о племяннике своем, и о гостях, и об удивительном источнике посреди пустыни, вкруг которого росли деревья и цветы, к которому прилетали птицы и о котором, судя по всему, знал доподлинно только он один…

— Его старшая дочка такие в школе делает. По труду, — пояснил Чино, когда вышли из юрты.

Собака выла где-то за углом, да и мудрено было не завыть. Ветер неистовствовал. В ушах свистело. Стены юрты колыхались и дрожали, поскрипывали распорки, точно со страху, а посреди неба висела неправдоподобно чистая, полная, серебристая луна.

— Буря начинается, надо верблюда спиной к ветру положить, — сказал Чино. — Дорогу найдете?

Вдруг все погасло.

Луна окуталась темно-синим облаком. Казалось, облако мчится вскачь — края лунного диска замелькали то здесь, то там в прорехах.

— Найдем, — сказал Володя. Они поднялись на первый холм.

Изрезанная овражками и впадинками, неровная земля, казавшаяся при дневном свете ровно-серой, сейчас раскрасилась в яркие, серебряный и черный, цвета.

Граница меж тем и другим была хрупкой. Казалось, чья-то нервная рука прочертила эти изощренно-ломаные линии, изваяла хрустально-филигранные края.

Никогда им не доводилось видеть здешние места такими.

Стоя на гребне, на возвышении, они видели теперь не круглую выемку, огороженную и замкнутую грядой круглых бугорков, а сказочно переливающуюся, бесконечную, причудливую выпуклую поверхность, отдаленно схожую с луной, в которой искрились отражения звезд.

Невольно искали они в ней что-то глазами.

— Ты видишь? В-вон там, левее?

Все отчетливей была посреди серебрящегося моря красная точка.

— Вижу, вижу!

Она то вспыхивала ярче, то грозила погаснуть, то разгоралась. Это возле кошары, под ними, кой-как приладившись и загородившись от ветра, Миша и шофер разложили чахлый жертвенный костерок.

ЧАСТЬ II

Глава 12. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Дело не в том, разумеется, что, разместив кой-как своих героев по предыдущим главам, я не знаю, как поступить с ними впредь. Но, отмахав по бездорожью этой книжки чуть больше сотни страниц, что может показаться трудом конечно же лишь с непривычки, я решил, не загибая в сторону и держась в русле, присесть, осмотреться, перекурить. Иными словами, мне пришла в голову — забавная для меня, не знаю, какой она покажется вам, — мысль сочинить предисловие к этому роману. А поскольку пишу я подряд, топчась на месте бесхитростно и боязливо не допуская в действии и малых пустот, — а в этом мог убедиться каждый, кто доковылял до этой главы, — я позволил себе вопреки традиции оставить то, что должно было бы, кажется, предварять повествование, в том месте, однако, где меня настигло желание предисловие писать и где я увидел несколько чахлых деревцев возле дороги, узбечку в цветных узких шальварах, в цветном платье, узор на котором от солнца и стирки подернулся папиросной дымкой, глазеющую на машину из-под узкой смуглой руки, два витых, тусклого металла, глазастых, с красными зрачками браслета на ее запястье, на обочине — старика в белой чалме, задремавшего верхом на плешивом ишаке, который перебирал равнодушно ногами в пыли и не двигался с места, поодаль — мутноватую жижу, стоявшую в арыке, каковую посреди немилосердного зноя так сладко было почитать за воду. Впрочем, не поручусь за точность этих ориентиров. Быть может, первую робкую завязь добросовестнее было бы отнести на несколько часов позднее, к вечеру того же дня. Расположившись после подернутого дремой, словно вечерний луг туманом, пыльного и тряского дня на ночлег сбоку шоссе, мы устроили в черной рощице уютный беззаконный костерок.

Было мертво и печально в округе. Раза два залаяла в ближнем кишлаке сиротским хриплым голосом собака, и ей никто не ответил. Дым, казалось, робел уходить вверх. Малокровные блики от нашего костра покорно помирали уже в двух шагах на глянцевой от росы траве в ядовитой и густой тени огромных ветвистых деревьев, полных диковинных и молчаливых птиц. Кроны были непроницаемы и густы. Купы ветвей и листьев отполированы поверху тихим лунным светом, стволы, изогнутые с чисто восточной изощренностью, опутаны чьими-то вьющимися побегами. Не зная отчего, мы непроизвольно переходили на шепот, однако темные невидимые птицы все равно были переполошены. То и дело они принимались раздраженно и разом отчаянно бить и хлопать крыльями по ветвям, тогда казалось, что весь лес поднимается и улетает вместе с ними.

Однако и здесь я ловлю себя на том, что рощица эта разрослась так волшебно и бурно, пожалуй, лишь по вмешательству моего воображения, а значит, и этот адрес первого импульса лишен географической непогрешимости.

Так или иначе, но книга началась в преддверии пустыни, по дороге туда, из дорожных впечатлений и рассказов. Сказать точнее — я ехал в пустыню за нею. Но путевые зарисовки позднее не пригодились, а дорожные разговоры и виды послужили в лучшем случае фоном, и только одна историйка без начала и конца, рассказанная невесть по какому случаю, всплывшая в середине необязательного трепа, бесцельно и бездумно, короче — выуженная мною среди пустой болтовни, лишь она одна по праву может теперь назваться первым толчком. Я приведу этот дорожный рассказ почти дословно, благо он был короток, но хочу оговориться: он вовсе не связан ни с источником посреди пустыни, как можно было бы предположить, ни с цветами. Более того, быть может, на первых порах вам покажется странным, как мог этакий сюжетец таким вот образом прорасти, но это в свое время разъяснится… Кто-то из бывавших в пустыне и раньше, то ли Воскресенская, то ли шофер, вспомнил, как трое солдат убили случайно попавшегося им у колодца большого песочно-жел-того варана.