Полукровка - Елена Чижова

– Заболела? Что случилось? – машинально ответив на вопросы, Маша подошла.

– Сидела до ночи, потом... – Валя чуть не плакала. – Уснула. Не успела доучить. Будет тройка, лишат стипендии...

– Шпаргалки есть?

– Нету, – Валя затрясла головой. – Ты же знаешь, я не умею. Меня же сразу поймают...

Успенский, о котором Маша забыла, выходил в коридор.

– Стой здесь, – она приказала и пошла ему навстречу.

– Я хочу попросить вас, – они шли по длинному коридору, – конечно, вы можете отказаться...

– Да? – он переспросил с готовностью.

– Я знаю, вы не помогаете, но там – Валя Агалатова. Подруга, из моей группы... Болела, не успела выучить. Вообще-то она отличница, но если получит тройку... Стипендия...

Маша хотела объяснить, что Валя приехала из Ульяновска, мать помогает, но столько не сможет посылать.

– Жди на кафедре, – не дослушав, Успенский повернул обратно.

На кафедру он вернулся минут через сорок.

– Порядок. Заслуженная пятерка, – отчитался деловито.

Конечно, Маша обрадовалась, и все-таки...

– Спасибо. Вы не думайте, она действительно знает на отлично, – она чувствовала легкую досаду: ради Вали все-таки пришлось попросить.

– Верю. Но все равно, с подружки – бутылка, – Успенский говорил радостно, как будто просьба, которую он выполнил, доставила удовольствие.

– Хорошо. Передам, – Маша ответила серьезно.

Они ушли за загородку. Профессор закрыл дверь.

– Знаешь, – он сел за стол. – Ты странная. Иногда мне кажется, в тебе... Не знаю, – Успенский сморщился горестно, – мало человеческого.

– Я похожа на зверя? – Машины глаза блеснули. – Интересно знать, на какого?

– Понимаешь, в людях должно быть что-то... – руки, лежавшие на столе, свелись в кулаки. – Всю жизнь среди уродов. Конечно, к этому привыкаешь. – Но есть же кто-то, – рот изломился горестно. Профессор потянулся через стол, – кого можно считать своим. Даже в нашей гнилой жизни.

Маша сморщилась: тянуло вчерашним перегаром.

– Своего роду-племени? – она уточнила надменно.

– Да, если хочешь, в каком-то смысле... В косвенном, – Успенский торопился, загораясь. – Вот ты – я точно знаю – никогда не станешь сукой, – он говорил с напором, как будто мысль, которую только что высказал, далась с большим трудом.

– Сукой – в смысле собакой? – Маша переспросила холодно и весело.

– Сукой – значит сукой, – брови Успенского взметнулись. Он откинулся в кресле и засмеялся. Голоса, бормотавшие за стеклянной загородкой, стихли настороженно.

Маша слушала. Он, сидевший напротив, смотрел на нее человеческими глазами, в которых не было и тени волка. Темный румянец выступил на его щеках. Рука тянулась к Маше, вздрагивая кончиками пальцев.

«Ошибка. Неужели это – ошибка?»

Страшное подозрение хлынуло кровью в сердце. Маша встала и выбежала вон.

Она шла по длинному коридору. Сердце билось толчками, заходилось отвращением.

Маша вышла на улицу и села на скамейку.

Снег, выпавший утром, к полудню успел подтаять. Белые скамейки покрылись холодной влагой. Она провела ладонью. В песке, скрипевшем под ногами, остались следы каблуков.

Ошибки быть не должно. Он сказал: никогда не станешь сукой. Это дается от рождения. Или – нет? Усмехаясь, Маша думала о том, что Успенский стал волком. Когда они загнали его за решетку. Про себя она повторила: они и мы. Но если мы не рождаемся волками, значит, и они не рождаются суками? Почему же он так уверен? Мало ли что может случиться...

«Никогда не станешь сукой», – она прошептала с удовольствием, как пробуя на вкус профессорские слова. «Нет, – горькие слова казались сладкими. – Тому, кто стал волком, не превратиться в человека. Так бывает только в сказках».

Она встала и пошла к воротам. Следы впечатывались в песок уверенно и ровно.

Если бы подруга спросила, Валя не стала бы таиться. Ей бы и в голову не пришло бы скрывать. В конце концов, она не сделала ничего плохого. Просто Маша-Мария ни о чем не спрашивала. Вале о таком говорить неловко. Все-таки это касалось и ее брата. Если бы Иосиф захотел, мог бы и сам рассказать.

Так Валя уговаривала себя, смутно понимая, что дело не в ней и не в Иосифе. Последнее время МашаМария как-то отдалилась. Все чаще Валя встречала ее холодные глаза. И вообще вела себя так, будто Валина жизнь ее совсем не касается. Конечно, Валя смирялась с таким поворотом и, вспоминая о том, сколько раз Маша-Мария ей помогала, – взять хоть этот последний случай, – старалась чувствовать благодарность. Но что-то, тлевшее в глубине, вспыхивало недобрыми мыслями. В этих мыслях являлись то большая ленинградская квартира, доставшаяся Маше-Марии не по заслугам, то индивидуальные занятия с профессором, поставившие сокурсницу в особое положение. Экзаменационная история, в которой подруга пришла ей на помощь, и вовсе убеждала в том, что болтовня девочек имеет под собой основания.

Тогда, войдя в аудиторию и вытянув билет, она собралась было сесть за парту, но тут явился Успенский. Вошел в аудиторию и вдруг сказал, что хочет кого-нибудь послушать. Например, вот эту студентку. «Как ваша фамилия, Агалатова?»

«Конечно, пожалуйста», – преподаватель развел руками.

«Прошу вас, – профессор обратился к Вале. – Нетнет, давайте сразу, без подготовки, у меня нет времени».

Отвечая, Валя сбивалась с пятого на десятое, но Успенский кивал благожелательно. «Очень хорошо, – дождавшись, пока она закончит, профессор обернулся к экзаменатору. – Должен вам сказать, у вас очень сильная группа. Отличный ответ».

Теперь, задним умом, Валя понимала: не за просто так.

Этими мыслями, касавшимися его сестры, Валя не стала делиться с Иосифом. Мало ли, а вдруг она ошибается и нет ничего такого... Но про себя думала: «Маша-Мария тоже не святая. А значит, не имеет права меня осуждать».

Первой забила тревогу тетя Клара. Отец поддакивал в трубку. И вообще говорил каким-то странным тоном. Проходя мимо, Маша поинтересовалась: кто? Он ответил, ей показалось, неохотно. Маша удивилась: сама тетя Клара обычно не звонила.

Картина прояснялась постепенно. Довольно скоро Маша поняла: брат влип в очередную любовную историю, из которой его несчастная мать не видит выхода. В общем, тетя Клара просила отца поговорить с родным племянником: «Родителей не слушает. А ты для него авторитет». – «Ну о чем ты говоришь, – отец мямлил, – он что, маленький? И вообще... В этих делах... Ну кто авторитет?»

Похоже, тетя Клара не унималась.

Маша не собиралась подслушивать. Они сами не закрыли дверь.

«Не знаю... Клара говорит, Ося связался с молоденькой. Сама она не видела, но говорит, девочка – не наша, иначе обязательно познакомил бы с родителями».

«У твоей Клары железная логика. Наша – не наша... Тебе не кажется, что твоя сестра просто дура? – мама говорила недовольно. – И что, решил поговорить с Осей?» – она поинтересовалась сухо. «Господи, конечно нет!» – отец воскликнул с горячностью, как всегда, когда не мог ни на что решиться. «А то поговори... – эту его интонацию мама отлично знала. – Поста-авь в дурацкое положение. И себя, и Осю. Где это видано, мужику за тридцать». – «Единственный сын, Клара переживает, у нее больное сердце...» – отец пережевывал доводы, которые могли бы объяснить его решение. «Когда появилась я, у твоей матери было тоже больное», – мама держалась непреклонно. «Это разные вещи, – кажется, отец обиделся. – Ну попытаюсь... Поговорю деликатно. Если там любовь, не станет он меня слушать, да и я бы на его месте... А вдруг какая-нибудь аферистка? – он предположил неуверенно. – Поговорю и скажу Кларе: пусть оставит его в покое, – отец вздохнул с облегчением. – Скажу: разберется сам».

Мысли вертелись белками в колесе. Во-первых, брат исчез с горизонта. Это – факт. Во-вторых... Мама упомянула бабушку Фейгу. Наша – не наша. Раньше мама про это не заговаривала. Значит, бабушка Фейга тоже была против, потому что мама – не наша...

Маша села и прижала ладони ко лбу. Словно взяла свою голову в скобки.

Из сумрака выступила белая фигура, стоявшая на крыльце. Маша вспомнила: поезд, пирожки с гречневой кашей, которые мама напекла в дорогу. В поезде она и сказала: «Сегодня мы увидим твою бабушку. Там у нас пересадка».

Кажется, ей было лет пять.

Широкая грязноватая повозка... Их встречали на станции. Маша вспомнила: курчавый возница подхватил большой чемодан. Она видела борт, деревянный и грубо обструганный... Пыль вилась над дорогой, вскипала под лошадиными копытами, выбивалась дымком из-под колес. Качаясь на дорожных рытвинах, телега подъезжала к дому. На крыльце белела фигура. Бабушка Фейга. Ее родная бабушка. Папина мать.

Телега остановилась у калитки. Руки возницы подхватили Машу и поставили на землю, по которой, держась за материнскую руку, девочка пошла к крыльцу. Раньше у нее не было бабушки. Подняв глаза, лучившиеся радостью, Маша побежала по ступенькам.