Легион обреченных - Рахим Эсенов

— Не стоит, Гуртли, — остановил его Каракурт. — Я тоже не с голыми руками...

Тот убрал руку, но все же ближе подвинулся к подушке, недоверчиво разглядывая Курреева.

— Не признал? А я давно ищу тебя — с тех пор, как однажды увидел у английского консульства в Мешхеде, в компании с Кейли, — не моргнув глазом, соврал Каракурт.

— Я что-то не припомню. — Гуртли был спокоен, но следил за каждым движением незнакомца. — Кто ты?

— Не гостеприимен ты, я вижу. Приглашай своего земляка!

— Есть птицы, чье мясо едят, — Гуртли ощупывал глазами Каракурта, стоявшего опершись о дверной косяк, — но есть птицы, которых кормят мясом.

— Ты хочешь сказать, — прищурился Каракурт, — что гость гостю рознь. Одних возводят на почетный тор[17], других сажают у порога. Сейчас не время словами ловчить. — Он без приглашения сел рядом с Гуртли. — Хочешь на волю? Тогда доверься мне, я все сделаю.

— Не такие пытались меня вызволить.

— Эшши-хан, что ли? — Каракурт заметил удивление в забегавших глазах Гуртли. — Я все знаю о тебе, знаю, на кого ишачишь. Я освобожу тебя.

— За меня даже Ишан Халифа вступился, а что толку...

— Англичане тебе не помогут, их скоро погонят из Ирана. России каюк... Когда немцы придут в Афганистан, будет поздно: они отблагодарят только тех, кто им помогал. Я говорю от имени Германии, и ты, брат, доверься мне. У нас дорога одна.

— Что я должен делать? — поинтересовался Гуртли.

— Начни с того, чтобы продукты тебе носили через два дня. Пусть народу поменьше ходит, скажи, что мешают работать.

— А документы будут настоящие?

— Пусть твоя голова не болит. Месяц-другой поживешь под чужим именем, а там наши друзья овладеют Туркменией, Афганистаном. — Каракурт оглядел Гуртли с ног до головы, добавил: — Старую одежду, что на тебе, повесь на видном месте. Обувь тоже оставь. Уйдешь в другом облачении.

...В пасмурное осеннее утро Гуртли, выйдя из домика, направился к реке, где в условленном месте его ожидал всадник с запасным конем. В то же время с противоположной стороны приблизились и спешились трое всадников — Каракурт, Хабибулла с неразлучной камчой и бедно одетый молодой арестант, осужденный за неумышленный поджог помещичьей усадьбы. Через месяц у него истекал срок заключения.

— Переоденься, — приказал парню Хабибулла, когда они вошли в дом и увидели одежду Гуртли, — поможешь здешнему мастеру.

Парень переоделся нехотя, озираясь по сторонам. Раздался глухой щелчок камчи, и бедняга, обливаясь кровью, с зияющей раной на висках повалился навзничь. Каракурт расчетливо нанес ножом удар под левую лопатку, а Хабибулла методично хлестал жертву по лицу... Убедившись, что убитого теперь узнать невозможно, они за ноги оттащили труп в глубину комнаты, облили керосином, подожгли. Когда сели на коней, огонь охватил весь дом.

Стражники, пришедшие к вечеру, забили тревогу. На место происшествия прибыло полицейское начальство, тут же крутился и Хабибулла. Осмотрев обугленный до неузнаваемости труп, все сошлись на одном: Гуртли убит с целью ограбления, и преступники, заметая следы, устроили пожар.

Не успели чины разъехаться, как к пожарищу с двумя всадниками подскакал ни о чем не подозревавший Эшши-хан. Заметив чужих людей, он завернул было коня, но поздно: его с воем и гиканьем окружили, стащили на землю, дали несколько увесистых тумаков. Что потерял этот дикарь в губернаторском саду? А не он ли убил несчастного Гуртли?

— Вы ответите, рабы нечестивые! — Эшши-хан, униженный и оскорбленный, побагровел от злости. — Я пожалуюсь его королевскому величеству! Я — Эшши-хан, сын Джунаид-хана! Отпустите меня сейчас же!..

Не будь там Хабибуллы, намяли бы ему бока да еще в полицейской каталажке насиделся бы, пока разобрались что к чему.

Эшши-хан остановился в просторном доме местного сараймана, стоявшем особняком вблизи дороги на Кала-Кох, сразу же за старой крепостью Фирдоуси. Дом был удобен тем, что к нему незамеченным не подберешься — на открытой местности, окруженный полноводным арыком и редкими тутовыми деревьями. Каракурт, завидев его издали, подумал: хитер ханский выродок! И все же он обвел Эшши-хана вокруг пальца. Вот Мадер потешится! А заодно Куррееву в ножки поклонится за то, что завербовал два с лишним десятка агентов, готовых перейти советскую границу. Каких трудов это стоило! Пришлось искать подходящих, как бусинки в золе... Здешние туркмены в агенты не годятся, их с головой акцент выдает. Под Кабулом туркмены живут целыми селениями, а язык у них не то сарыкский, не то салорский[18] с примесью языка пуштунов. Поселились они тут еще со времен завоевателя Надир-шаха. А разве речь туркменов в Герате, Меймене, Мазари-Шерифе не засорена фарси или дари? Так в большевистской Туркмении не разговаривают...

Цокот копыт прервал мысли. Навстречу скакали три всадника. Узнав, что Курреев едет к Эшши-хану, его остановили и к дому не пропускали, пока один из них не вернулся с разрешением.

Эшши-хан важно восседал на ковре, пил чай. Увидев в дверях Курреева, пригласил к дестерхану. В дверях застыли два телохранителя. Эшши-хан дал им знак, они тут же удалились, но гость знал, что те застыли за дверью, поочередно подглядывая в замочную скважину.

— Тебе привет от Вели Кысмат-хана. — Не здороваясь, он сел в пыльных сапогах на ковер.

— За привет спасибо, — небрежно ответил Эшши-хан, начиная злиться.

— Не заносись, Эшши! Знаю, что тебя ханом величают, что восемьсот всадников набрал. Но ты еще не в Хиве и не на ханском троне, а в вонючем Фарахе. И не видать тебе желанной Хивы, как своих лопаток, если так будешь отвечать на приветы Вели Кысмат-хана...

Дверь отворилась, вошел джигит с пиалой и чайником, поставил их перед гостем.

— Я к тебе не чаи пришел распивать, — еще резче продолжил Каракурт, — а по заданию нашего шефа. До Герата я тебя провожу, а пока ответь на вопрос.

— Говори, — сказал сразу сникшим голосом Эшши-хан.

— Ты знаешь Ходжака? Можно ему доверять?

— Заподозрен в чем?

— Нет. Такая наша служба — мы никому не верим.

— Ходжак преданный нам человек. — Эшши-хан налил себе чаю в пиалу. — Он был начальником охраны у отца, собирался уйти с нами, но отец приказал ему остаться в Хиве. В тридцать первом, когда меня в Каракумах ранило, Ходжак спас мне жизнь. Он хороший тебиб, вылечил, выходил. А ведь другой на его месте мог бы меня и выдать.

— Зачем он приезжал потом в Герат, встречался с твоим отцом?

— Он передал просьбу родовых вождей, желавших возвращения отца в Туркмению, чтобы возглавить антисоветское подполье.

— Нашему с тобой хозяину, Эшши, — жестко произнес Каракурт, которому показалось, что его собеседник чем-то смущен, — непонятно, почему о разговоре Ходжака и Джунаид-хана стало известно англичанам?

— Об этом знает и Эймир...

— Зачем же валить на родного брата?

— Может, отец кому рассказал?

— А теперь на покойника перекладываешь. Как говорят: знал бы, что отец умрет, на куль соли выменял бы. Ну и сыночек!

— Ты чего пристал, Нуры? Козла отпущения ищете? А Ходжак — он святой?

— Ты не вали с больной головы на здоровую! — многозначительно протянул Каракурт. — Вели Кысмат-хан все знает. Подожди!..

Эшши-хан, морщась, схватился за живот, поднялся с ковра и вышел. Каракурт, довольно ухмыльнувшись, достал из-за пазухи коричневую трубочку терьяка, отделил от нее кусочек с горошинку, бросил в пиалу с чаем, размял пальцем и выпил. Когда хозяин вернулся на свое место, Курреев попросил еще один чайник — его низкий лоб покрылся бисеринками пота, а большие глаза пьяно блуждали.

— Испугался, Эшши? Воздух мог бы и здесь выпустить. Ты при мне и не такое выделывал. Забыл?

— Не святотатствуй! — Эшши-хан тяжело посмотрел на блаженное лицо Курреева. — За дестерханом сидишь. Успел уже своего дерьма наглотаться?

— Дерьма, говоришь? — Курреев уставился одичалыми глазами. — А кто меня научил, как не твой отец? Приручить хотел? Ваше семейство сломало мне жизнь, но и я у вас в долгу не останусь! Ты, Эшши, для меня хуже, чем большевики! Отец ваш подох, но я мщу и буду мстить его детям — тебе, Эймиру и... как его, вашего третьего братца зовут?..

Каракурт исступленно засмеялся, хотел подняться, но не смог. Эшши-хан, задетый за живое, хотя и понимал, что бессмысленно говорить с одуревшим наркоманом, все же спросил:

— История с Гуртли твоих поганых рук дело?

— Сын Аллаберды приветствует тебя с того света,— дурашливо засмеялся Каракурт. — А ты, хан-ага, схлопотал по загривку? — Глаза его слипались. Потом клюнул носом и, опрокинув недопитый чайник, повалился на бок. Крепкий, жилистый Каракурт, что-то бормотавший во сне и наконец захрапевший в беспамятстве, не был похож на себя. Жалкий, свернувшийся калачиком, он напоминал пустой бурдюк.

Стояла глубокая осень, но степь все еще хранила в себе тепло лета. В синем мареве за горизонтом затаилась Дашти Марго — Пустыня смерти. Это в ее раскаленной утробе рождаются летней порой жгучий «афганец», а зимой — студеные ветры.