И весь ее джаз… - Иосиф Гольман

– А я и не приглашаю, – теперь уже неделикатен был он. – Жена у нормального мужика должна быть одна-единственная.

– А любовниц сколько? – не удержалась обиженная за весь женский род Ежкова.

– Без комментариев, – спокойно закончил диспут Береславский.

Вообще-то Машка сомневалась в правильности принятых решений. Если препода убьют, она себе этого не простит. Но профессор просто не оставил ей вариантов. Мужчина решил – женщина должна подчиниться.

«В Европу бы тебя, – сердито подумала Машка. – С такими подходами. Или в Америку. Северную». А еще она неожиданно для себя подумала, что «такие подходы» порой сильно упрощают жизнь. Причем – именно женщинам.

Только что она до дрожи боялась вчерашнего бандита. И до слез жалела свою выстраданную однушку в Кунцево. А теперь она, конечно, тоже переживает – за Береславского. Но это действительно легче, чем переживать за себя или за свою младшую сестренку. В конце концов, он – тертый мужчина.

А тертый мужчина перед завершением разговора нашел арифметическую ошибку.

– Смотри, Маш, – сказал он. – Мы же должны были внести по миллиону. Если я вношу два, то за тебя получается только один.

Ежкова хотела ему возразить, что и так по гроб жизни благодарна профессору: и за прошлое, и за настоящее. Но не успела.

– Получается, что я тебе еще миллион должен, – подвел итог Береславский. – Но его у меня нету. Поэтому я тебе его прощаю. Ты не против?

– Не против, – ответила она. Ей вдруг стало весело. И из-за забавной формулировки сторнирования долга. И из-за того, что в хмурых тучах, окруживших ее со вчерашнего дня, вдруг появился просвет.

О делах больше не говорили.

Разве что Вась Васич, когда освободился, предложил работать вместе. Четыре кораблика гораздо проще содержать и грузить работой, чем один или даже три. А траффик, столь нужный Береславскому и Ежковой, нужен не менее и Соколову, который малые деньги зарабатывает на собственно катании граждан и гораздо бо́льшие – на их кормлении и поении.

Мужчины ударили по рукам, женщина присоединилась без рукоприкладства.

Потом пошли в носовую кают-компанию, где банковская молодежь уже вовсю веселилась с караоке.

Крепкий молодец лет тридцати, подбоченясь и гордо неся еле умещавшееся в просторные брюки тело, взял в руки микрофон и истошно проорал про «зеленую траву на космодроме». Машка зажмурилась, но выдержала. Ефим бы, конечно, сбежал, однако Соколов, наслышанный о талантах девушки, передал микрофон ей.

Сложного джаза в минусовках не нашлось.

А может, и к лучшему.

В итоге Машка спела «Бесаме мучо», и сладкая щемящая музыка, эмоционально окрашенная Машкиными обертонами и сердцем, успокоила и расслабила всех собравшихся.

Оставшееся до возвращения время Береславский релаксировал на корме, наблюдая за любимым городом с непривычного ракурса, Вась Васич ушел с Михалычем к дизелю, банковские ребята ревели что-то ужасающее в караочные микрофоны.

А Машка вылезла через окошко-дверцу на самый нос, прикрыла ее, чтоб не слышать козлячий вокал, и наслаждалась ветерком, водой, танцующими латино набережными – теперь и в Москве имеется такое.

Примерно через полчаса катер развернулся и неспешно почапал к родному причалу. Ежкова с сожалением подумала, что скоро придется возвращаться к обычным делам. Но скоро – не значит немедленно.

Она села поудобнее, зажмурилась и подставила лицо солнышку и свежему ветерку.

11. Москва. Измайлово. Краснов, Наргиз и профессор Береславский

Первым делом я ее накормил.

В кабаках светиться лишний раз не хотелось, поэтому купил жрачку в магазине.

Она ела не спеша. Но меня-то не обманешь, я знаю, какой он – голод.

У этой девочки была недюжинная выдержка. И, похоже, очень печальный жизненный опыт. Может, потому она меня и зацепила? С моим печальным жизненным опытом.

Я сидел напротив нее в маленькой кухне снятой хрущобы и смотрел, как она ела.

Она старалась смотреть в тарелку, но время от времени я ловил быстрые взгляды, брошенные на меня.

Интересно, каким я ей кажусь?

Мужик за пятьдесят, с дурными глазами и руками в синих наколках. Хотя, наверное, лучше, чем тот «синяк» на «Курской-Товарной». Подумал о нем и захотелось убить снова. Прикрыл глаза, вспомнил, как пуля вошла ему в лоб, а забор за его головой окрасился коричнево-красным.

Стало легче. Он свое получил.

Потом я забрал у нее еду. Сказал – хватит. Нельзя много есть с голодухи. А недоедала она долго, руки быстро не худеют.

Она проводила тарелку жалобным взглядом. Я сам вымыл посуду. Сказал ей, что это – первый и последний раз. Дальше – она хозяйка.

Она согласно кивнула.

Потом мы начали беседу.

– А зовут тебя как? – спросил я.

– Наргиз.

И ни словом больше.

– Узбечка?

– Не знаю.

Это что-то новенькое.

Хотя все оказалось просто. Мама – русская, папы никогда не видела. Тогда действительно не знает. Как и я.

– А лет тебе сколько?

– Девятнадцать.

Думаю, врет. Боится, что, если меньше восемнадцати, я не рискну ее оставить.

Зря боится. Я рискну. По сравнению с прочими рисками, этот риск минимальный.

Потом я задал главный вопрос:

– Хочешь жить со мной?

Она кивнула, пристально глядя мне в глаза.

– Я буду уходить и приходить. Не буду ничего объяснять. Могу исчезнуть надолго.

Она опять кивнула.

– Меня ищут. Найдут – убьют. Ты рискуешь, оставаясь здесь.

Она кивнула в третий раз, и я понял, что, как ее ни пугай, она будет кивать до бесконечности.

– Так что, будем считать, договорились.

Потом она ушла в ванную, а я спустился вниз, благо бабский магазин был на цокольном этаже нашей пятиэтажки. Успел за пять минут до закрытия.

Купил все, что нужно: трусы, лифчик, колготки, юбку, халат, платье и кофту. Вроде больше на них я ничего не обнаруживал.

Уже уходя, купил какую-то хрень в голову, в волосы: типа божьей коровки, только со сверкучими стеклышками.

Поднялся наверх – она была еще в ванной.

– Давай выходи, – постучал я в дверь.

Не дождавшись ответа, напрягся и вышиб игрушечный замок.

Она стояла под душем и молча смотрела на меня. Кожа у нее была синяя.

Я сунул руку под воду – вода была холодная.

– Ты что, спятила?! – заорал я, крутя краны.

Когда пошла горячая, я начал руками растирать ее кожу. Это было непростым делом – ключицы казались тоньше, чем куриные кости.

Но постепенно к щекам вернулся ее обычный, розово-смуглый цвет.

– Ты что ж творишь? – спросил я, когда отошел от первого испуга. – Почему стояла под холодной водой?

– Я не знала, как сделать горячую. Не нашла печки.

Господи, этого мне еще не хватало!

Наивной чукотской девочки. Не разобралась с трехпозиционным краном. На какой заимке она росла?