Плагиат (Исповедь ненормального) - Борис Карлов

— Паа-паа-платить как будете?

Доктор сильно заикался, а вместо «т» у него получался непроизвольный плевок.

— Я лучше пойду…

Кира захотела вытереть лицо, но вдруг поняла, что руки её привязаны, а сама она лежит ногами кверху в гинекологическом кресле. Она подумала, что произошла ошибка.

— Нет, не то, я не за этим!

— За этим, за этим, — плюнулся доктор. Теперь он дёргался весь, всем телом. — Какая кошечка. Дуу-дурочка.

Кира стала кричать и биться, но доктор завязал ей рот грязным бинтом.

— Ничего, ничего. Это недолго. Потом бомжики тоже побалуются, а потом мясцо в мясорубочке прокрутим. Беляшики будем продавать. Вкусные бее-беляшики. Какая ножка красивая. Какие трусики у нашей девочки, у нашей школьницы. А где же денежки? Что у нас в портфельчике?.. За-заа-заяц тряпочный.

Доктор отшвырнул зайца и стал рыться в портфеле.

Кира замычала и завертела руками. Занятия спортом не прошли даром: бинты ослабли, она вынула из петли сначала правую, потом левую руку. Отстегнула ремни с ног, сорвала повязку со рта.

Доктор обернулся, схватил наугад инструмент из железной коробки. Это были ножницы.

— С-сука! Порву в клочья!..

Кира отпрыгнула и встала за креслом. Обежали круг, дёрнулись туда, сюда.

— Ну всё, всё уходи, ничего не было, не докажешь.

— Дай сюда зайца.

Доктор подобрал зайца и бросил его девушке. В том мгновение, когда она ловила, бросился ещё раз и опять жертва оказалась быстрее.

Тут Кира сообразила, что физически она попросту сильней этого щуплого дегенерата. Если бы не ножницы в его руках…

Она вдруг изо всех сил толкнула ногой кресло. Доктор взвизгнул и отскочил, кресло упало и повалило жестяную этажерку со склянками. Склянки посыпались на пол, по каменному полу разлилась густая кроваво-гнилостная жижа. Доктор вдруг побежал на месте, быстрее и быстрее, однако ноги не успели, скользнули, и туловище шлёпнулось в лужу.

Одна рука доктора была выброшена вперёд и подёргивалась, другая оказалась подмятой под живот. Всё тело мелко задрожало и обмякло.

Кира прижала перепачканного зайца к груди, схватила портфель и, выскочив и проклятого дома, побежала куда глаза глядят.

— Можно пшикнуть из баллончика, — говорил Гусев, раскрасневшийся от водки. — Такой баллончик уже можно достать. Импортный. Я, кстати, еду в загранку. Ну, то есть на Кубу, какая это загранка. У нас этих сигар по шестьдесят копеек завались. В сша (он так и произносил, слитно, как одно слово), между прочим, пять долларов за штуку. А кроме сигар там больше ничего нет. Ром этот… «Гавана клаб». Хуже одеколона. Шварц… блин, Кварц договаривается. По комсомольско-молодёжной линии, по обмену.

— Гастроли на Кубе? — понял из всего этого многословия Телегин. Когда?

— В том-то и дело. Не успеем. Когда вернусь, всё сделаем. Можно эфиром. Или, на крайняк, дать чем-нибудь по башке.

— Гусев. Я не хочу. Я Берёзкину больше пальцем не трону. Если уговорим…другое дело.

— Ты что, дурак? Она же невменяемая. Она человека убила. А что с тобой она сделала… Тогда. А я видел.

Гусев показал, будто его рвёт, но на его рык обернулась, нахмурившись, только одна уборщица.

— Всё равно. Буду уговаривать. Пальцем не трону. Договоримся, цивилизованные люди.

— Адвокат мог бы… Они умеют на что давить. Но если мы начнём рассказывать адвокату всю лабуду…

— Я сам поговорю. Не веришь в силу моего художественного слова?!

— На миллион слов один парень с бритым затылком.

— Ты фашист. Хальт! Аусвайс контроль! Папирен битте! Анна унт Марта баден!

— Короче, Теля. Твоя и моя жизни в яйце. Яйцо у Берёзкиной в руке. Она сильная. Одно движение… и прощай молодость. Тебе это надо? Я скоро уеду. Командоре Фидель ждёт меня на острове свободы. А ты здесь… думай, думай хорошенько, что ты теряешь. Что можешь потерять. И хватит об этом. Пойдём отсюда.

— Куда.

— Поедём в кабачину. Закусим, дерябнем водочки по-человечески. Где «Сталин»? Совок поганый…

В ресторане Телегин исподволь расспрашивал Гусева про Таню Овсеенко. И тот понял, что когда он вернётся, всё будет сделано как надо.

21

Остров свободы встретил Гусева и его ансамбль тропической жарой и ослепительным солнцем. После мрачного декабрьского Ленинграда воздух и свет пьянили голову. А ещё какая-то ерунда с часовыми поясами… Первое время лучше совсем не пить ничего спиртного. Или наоборот — выпить и хорошенько проспаться. Пожалуй, да, так будет правильно.

Аэропорт имени героя Хосе Марти выглядит даже современнее, чем «Пулково-2». В зале пограничного контроля такие же длинные очереди. Кварцхава быстро нашёл встречающую сторону — энергичную мулатку с чёрным одуванчиком волос на голове и комсомольским значком на блузке. Её зовут Кончитта. На улице ждёт автобус. Американский, года пятидесятого выпуска.

Пока получали и грузили багаж, Гусев стоял возле буфетной стойки и потягивал кока-колу со льдом. Он давно уже ни к чему не притрагивался. К микрофону и клавишам подходил прямо на сцене. Фанеру ещё не записали, приходилось отдуваться по-настоящему.

Тронулись. Бойкий «одуванчик» трещит по-русски; только что закончила институт им. Патриса Лумумбы в Москве. Всё знает. Путь в центр пролегает через старый район Ведадо. Особняки, оставшиеся с колониальных времен, утопают в зелени. Улицы чистые, и никакой рекламы. Набережные-«малеконы». На берегу залива огромная фигура Христа. Одуванчик-Кончитта статую бога не комментирует, говорит по-испански, делая вид, что объясняет шофёру нечто важное.

В старой Гаване время застыло в американских 50-х, во времени правления «диктатора» Батисты. Огромные порталы с колоннами на площадях, витражи, широкие окна и балконы и… красные черепичные крыши. Капитолий — копия вашингтонского Белого дома, крепость Сан Карлос де ла Кабанья. В центре города — площадь имени всё того же загадочного Хосе Марти с мемориальным комплексом. На улицах множество машин, преимущественно советские «лады», «москвичи», «зилы» и «камазы» и старые, 50-х годов, американские «доджи», «олдсмобили» и «шевроле». Эти вылизаны и ухожены как новенькие, как в старом кино.

А вот их гостиница — самая роскошная на всей Кубе — «Ривьера». Незадолго до революции её построили американские гангстеры — для себя. Чудо комфорта, вкуса и архитектуры. Для русской «арт-делегации» комсомолом забронированы четыре роскошных номера с телевизорами, холодильниками и кондиционерами. По одному одноместному для Гусева и Кварцхавы, один трёхместный для музыкантов и один четырёхместный для обслуги.

В дороге Кончитта основательно проинструктировала ребят на первое время — что можно, что нельзя, а что необходимо.

Внизу, в буфете, основательно затарились колой и минералкой: воду из-под крана пить не рекомендуется. Мальчишке-носильщику — ровно двадцать песо, хотя он со слезами бормочет заученное на ломаном русском заклинание о голодной семье и маленькой сестричке, умирающей от малокровия.

Единственный концерт — в сборной новогодней солянке во Дворце Революции перед Фиделем и его большими шишками. Это через неделю. Репетиции зачем-то назначили на каждый день; даже Кварц не сумел их переубедить.

Оставшись один, Гусев направил прохладу кондиционера на широкую кровать с шёлковым покрывалом, открыл бутылочку лимонада, освободился от обуви, лёг, отпил, поставил бутылочку на тумбу и потянулся. Прикрыл глаза.

Но едва усталая от впечатлений дрёма стала его окутывать, раздался стук в дверь.

— Что! — хрипло выкрикнул Гусев и открыл глаза.

В номер вошёл Кварцхава. С мокрой причёсанной головой, в шортах, с полотенцем на плечах.

— Разве так можно, по-свински, — проворчал он. — Помылся бы, переоделся.

— Гоша, ты?.. А я не спал. Только прилёг. — Гусев потянулся к бутылке, выпил половину большими глотками. Лимонад был тёплый. Поднёс к глазам часы, ничего не понял. — А сколько времени?..

— Часа полтора дрыхнешь. Подведи стрелки, не в Ленинграде уже.

— Блин… чего-то я…

— Нет, брат, так нельзя. Надо тебя расшевелить. Иди помойся, а я принесу чего-нибудь выпить и закусить. Десять минут.

Кварц вышел, а Гусев, ощущая в голове сгусток, пошёл под душ.

Вскоре они сидели на широком балконе, выпивали ром, ели жареную рыбу и смотрели на закат. На набережной гуляли туристы, играл пасэос — оркестр в народных костюмах. Быстро темнело. Ещё быстрее у Гусева менялось настроение. Он выпил, наелся рыбы, каких-то овощей, приправ и теперь смотрел на этот мир как на волшебные декорации, построенные силами людей и природы специально для него, чтобы ему было здесь хорошо.

— Хорош пьётся, — заметил Гусев и взял в руки бутылку: — «Havana Club Reservo» — прочёл он на этикетке. У нас какой-то невкусный продаётся.