Аня и Долина Радуг - Люси Монтгомери

Свернув с дороги и пройдя по длинной тропинке, Фейт приблизилась к дому — большому старинному дому, вдоль которого стояли в ряд, точно солдаты на марше, высокие ломбардские тополя. На заднем крыльце сидел Норман Дуглас собственной персоной и читал газету. Рядом с ним лежал его большой пес. За спиной Нормана, в кухне, где его экономка, миссис Уилсон, готовила ужин, раздавалось громыхание пустой посуды… яростное громыхание, так как Норман Дуглас только что поссорился с миссис Уилсон и оба были очень раздражены. По этой причине, когда Фейт шагнула на крыльцо и Норман Дуглас опустил газету, ее глаза неожиданно встретились с бешено горящими глазами разгневанного человека.

Норман Дуглас был по-своему довольно красивым. Длинная рыжая борода спускалась на его широкую грудь, а массивную голову украшала грива рыжих волос, ничуть не поседевших с годами. Его высокий белый лоб еще не избороздили морщины, а голубые глаза сверкали тем же огнем, что и в дни его бурной юности. Он мог быть очень любезен, когда хотел, но при случае мог разбушеваться. Увы, бедная Фейт, горячо желавшая изменить отношение Нормана к церкви, застала его в самом ужасном настроении.

Он не знал, кто она такая, и смотрел на нее неприязненно. Норману Дугласу нравились девочки бойкие, веселые, с огоньком. А Фейт в эту минуту была очень бледна. Она принадлежала к числу тех, для чьей внешности решающее значение имеет цвет лица. Без своего обычного яркого румянца она казалась неинтересной, даже невзрачной. Вид у нее был извиняющийся и испуганный, и в Нормане Дугласе проснулся задира.

— Ты кто, черт подери? И чего тебе тут надо? — грозно потребовал он ответа.

Впервые в жизни Фейт не могла найти слов. Она и не предполагала, что Норман Дуглас был таким! Страх парализовал ее. Заметив это, Норман рассвирепел еще больше.

— Что с тобой? — загремел он снова. — Хочешь, похоже, что-то сказать и не можешь от страха выговорить ни слова. Что тебя так пугает?.. Черт побери! Да говори ты! Не можешь, что ли?

Вот именно. Фейт не могла заговорить. Она не находила слов. Но ее губы задрожали.

— Бога ради, не реви ты! — прорычал Норман. — Не выношу соплей. Если у тебя есть что сказать, скажи, и дело с концом. Ну и ну, неужто девчонка лишилась языка? Нечего на меня так таращиться… Я человек, а не дьявол! У меня нет хвоста! Кто ты? Кто ты, я тебя спрашиваю?

Зычный голос Нормана, вероятно, был слышен даже в гавани. Работа в кухне приостановилась. Миссис Уилсон напряженно вслушивалась с широко раскрытыми от изумления глазами. Норман упер в колени громадные загорелые ручищи и подался вперед, пристально глядя в бледное, испуганное лицо Фейт. Казалось, он навис над ней, как какой-нибудь злой великан в сказке. У нее было такое чувство, словно он вот-вот проглотит ее целиком.

— Я… Фейт… Мередит, — произнесла она почти шепотом.

— Мередит, вот как? Из детишек пастора, да? Слыхал я о тебе… слыхал! Ездишь на свиньях и работаешь в воскресенье! Хороши детки! Ну и зачем ты сюда явилась, а? Что тебе нужно от старого язычника, а? Я не ищу покровительства у священников… и сам им не покровительствую. Ну, чего ты хочешь, спрашиваю?

Фейт в эту минуту очень хотела оказаться за тысячу миль от его дома. Запинаясь, она простодушно сообщила о цели своего визита.

— Я пришла… попросить вас… ходить в церковь… и вносить деньги… на жалованье.

С минуту Норман свирепо таращился на нее, затем снова взорвался:

— Нахальная девчонка! Кто подбил тебя на это, шельма? Кто тебя подбил на это?

— Никто, — пробормотала бедная Фейт.

— Ложь! Не смей лгать! Кто послал тебя сюда? Явно не твой отец… у него прыти меньше, чем у самой мелкой блохи… и он не послал бы тебя сделать то, на что не отважился бы сам. Я думаю, это какая-нибудь из проклятых гленских старых девок. Так? Ну, говори! Так?

— Нет… я… я пришла сама.

— Ты меня за дурака держишь? — заорал Норман.

— Нет., я думала, вы джентльмен, — произнесла Фейт чуть слышно и, разумеется, без всякого сарказма.

Но Норман подпрыгнул на стуле.

— Не лезь не в свое дело! Чтоб я от тебя больше ни слова не слышал! Не будь ты такой малявкой, я бы тебя научил, как соваться куда не просят. Когда мне понадобятся священник или лекарь, я за ними пошлю. А до тех пор я с ними дела иметь не желаю. Поняла? А теперь, убирайся отсюда, размазня.

Фейт «убралась». Спотыкаясь, будто слепая, она спустилась по ступенькам, вышла за ворота двора и побрела по тропинке прочь от дома. Но уже на полпути к большой дороге оцепенение ужаса прошло, сменившись возбуждением и гневом. К тому моменту, когда она добралась до конца тропинки, ее уже душила такая ярость, какой она никогда не испытывала прежде. Оскорбления Нормана Дугласа обожгли самую ее душу и распалили в ней нестерпимо жаркое пламя. Пойти домой! Ну уж нет! Она вернется прямо к этому старому людоеду и скажет ему все, что о нем думает… она покажет ему… и еще как! Размазня, как бы не так!

Без колебаний она круто повернула назад и пошла к дому. Крыльцо уже опустело, дверь в кухню была закрыта. Фейт, не постучав, распахнула дверь и вошла. Норман Дуглас только что сел за ужин, но все еще держал в руках газету. Фейт решительно подошла к нему, выхватила у него газету, швырнула на пол и наступила на нее. Затем она, со сверкающими глазами и алыми щеками, взглянула ему прямо в лицо. В эту минуту она выглядела такой великолепной юной фурией, что Норман Дуглас едва узнал ее.

— С чего ты вернулась? — прорычал он, но скорее в удивлении, чем раздраженно.

Смело и гневно смотрела она в его сердитые глаза, взгляд которых могли выдержать лишь немногие.

— Я вернулась, чтобы сказать вам, что я о вас думаю, — произнесла она чистым, звонким голосом. — Я не боюсь вас. Вы грубый, несправедливый, деспотичный, противный старик. Сюзан говорит, что вы наверняка попадете в ад, и мне было жаль вас, но теперь нет. У вашей жены десять лет не было новой шляпы… неудивительно, что она умерла. Отныне я буду корчить вам рожи всякий раз, когда вы мне встретитесь. Каждый раз, когда я окажусь у вас за спиной, вы будете знать, что происходит. У папы в кабинете есть книжка, в которой на картинке изображен дьявол. Как только я вернусь домой, я пойду и напишу под ней ваше имя. Вы старый вампир, и я очень надеюсь, что у вас будет свербеж![25]

Фейт не знала ни кто такой вампир, ни что такое свербеж. Она слышала, как эти выражения употребляла Сюзан, и по ее тону поняла, что речь шла о чем-то мерзком. Но Норман Дуглас знал, по меньшей мере, что значит «свербеж». Он выслушал тираду Фейт в полном молчании. Когда она остановилась, чтобы перевести дух, и топнула ногой, он неожиданно разразился громким смехом. Звучно хлопнув ладонью по колену, он воскликнул:

— Ей-ей, характер у тебя все же есть… люблю людей с характером. Ну, садись… садись к столу!

— Не сяду. — Глаза Фейт вспыхнули еще ярче. Она подумала, что над ней смеются… смотрят на нее свысока. Она предпочла бы столкнуться с новой вспышкой гнева своего противника, но презрение ранило глубже.

— Я не сяду в вашем доме. Я ухожу домой. Но я рада, что вернулась и сказала вам, что я о вас думаю.

— Я тоже рад… очень рад, — засмеялся Норман. — Ты мне нравишься… ты что надо… ты великолепна! Какие розы на щеках… какой пыл! И я назвал ее размазней? Да в ней ничего нет от размазни. Садись. Если бы ты так приступила к делу с самого начала, девочка! Так ты напишешь мое имя под портретом дьявола, вот как? Но он черный, девочка, он черный… а я рыжий. Так не пойдет… не пойдет! И ты надеешься, что у меня будет свербеж, да? Не дай Бог, девочка! Перенес я эту хворь, когда был мальчишкой. Второй раз не хочу. Садись… садись за стол. Выпьем чашу примирения!

— Нет, спасибо, — сказала Фейт высокомерно.

— Выпьем, выпьем… Ну, ну, я извиняюсь, девочка, я извиняюсь. Я вел себя как дурак и жалею об этом. Какого ж тебе еще извинения? Забудь и прости. Пожмем друг другу руки, девочка… пожмем! Она не хочет пожать мне руку… нет, она не хочет! Но она должна! Слушай, девочка, если ты пожмешь мне руку и преломишь со мной хлеба я буду давать столько, сколько давал раньше на жалованье священнику, и ходить в церковь в первое воскресенье каждого месяца, и заставлю Китти Дейвис попридержать язык. Я единственный из нашего клана могу это сделать. Договорились, девочка?

Казалось, что они действительно, договорились. Вскоре Фейт обнаружила, что пожимает людоеду руку, а через минуту она уже сидела за его столом. Ее гнев прошел — Фейт никогда не сердилась долго, — но от возбуждения ее глаза все еще горели огнем, а щеки — румянцем. Норман Дуглас смотрел на нее с восхищением.

— Эй, Уилсон, достань свое лучшее варенье, — распорядился он, — и перестань дуться, женщина, перестань дуться. Ну поссорились, и что из того, женщина? Хорошая гроза очищает воздух и оживляет все вокруг. Но она прошла, и после нее никакой слякоти и тумана… никакой слякоти и тумана, женщина. Я этого не выношу. Женщина может вспылить, но слез я не выношу. Вот тебе, девочка, что-то тут такое из мяса и картошки. Начни с него. У моей Уилсон есть для этого блюда какое-то мудреное название, но я называю его «маканакади». Все чудное по части еды, непостижное для моего ума, я называю «маканакади», а все напитки, которые приводят меня в замешательство, я называю «шаламагуслим». Чай Уилсон — «шаламагуслим». Клянусь, она заваривает его из лопухов. Не пей ты этой ее кошмарной черной жижи… вот тебе лучше молока. Как, ты сказала, тебя зовут?