Романчик - Борис Евсеев

Стараясь ступать торжественно, дядя Коля подошел к капитанскому столу, перехватил банку двумя пальцами, открыл рот, положил ободок крышки на зуб – и… крышки на банке как не бывало! То есть она на банке пока еще крепилась, но большую часть крышки дядя Коля отогнул зубами вертикально вверх. Тут же он полез пальцем в банку и, приговаривая: «Ух грибочек, ух поганочка!» – сунул один гриб за щеку, пожевал его и проглотил.

Целую минуту милиционеры прожили как в столбняке. Ожидая немедленной дяди Колиной смерти, корчей и прочих судорог, капитан даже приподнялся со стула.

Однако ничего такого не последовало.

– Дай суда! – гаркнул капитан.

Он еще раз осмотрел грибы и даже понюхал их. Смертельный запах яда и тлена тонкой струйкой втянулся в его ноздрю. Капитан в страхе от банки отпрянул и зловещим шепотом сказал:

– Поставь свою банку на пол, гадюка! Мы ее на экспертизу сдадим. И шоб духу твоего тут не было!

Смиренно выполнив приказание, дядя Коля потопал к выходу.

– Стой! – гаркнул вдруг капитан. – Это самое… Гаврилыч! Пусть часок посидит у нас внизу. Если через час не подохнет – пусть валит домой. Утомил он меня своими поганками, ох, утомил!

Дядя Коля пожарник с младшим мильтоном ушли вниз, потом младший вернулся, а капитан все сидел и ничего не говорил.

– Прикажете банку поганок взять на экспертизу? – нарочито бодрясь, подступил к столу поближе младший мильтон Гаврилыч.

– Поганки… Сами мы поганки! – скривился вдруг как от кислятины капитан. – Парня зря тут мытарим… Слышь, как тебя?

– Евсеев, – подсказал памятливый Гаврилыч.

– Ну да, Евсеев. Ты чего это, братуха, паспортами разбрасываешься? Не дорожишь, а?

– Да он у меня непонятно как пропал… – решил я сознаться во всем и сразу.

– Непонятно? Это как раз очень даже понятно. Откуда ты только взялся со своим паспортом на мою голову! Ну что, скажи на милость, мне с ним делать? – обратился капитан к Гаврилычу. – Района он не нашего. А ответственность, если что – на нас. Ну что?

– А отзвонить этим… которые… Пусть сами с ним разбираются. Или… – Гаврилыч слегка засомневался.

– Отзвонить, говоришь?.. А ну, айда со мной!

– Идем, идем, – захихикал Гаврилыч. И даже потер руки от радости.

– А вы, младший лейтенант Гаврилов, останьтесь здесь!

Гаврилыч разочарованно сник.

Мы с капитаном спустились вниз.

Отделение милиции помещалось в старом двухэтажном особняке. К особняку – это я понял потом – лепилась небольшая пристройка. В этой пристройке сарайного типа, в самой глубине ее – была комната. В комнате – стол, нары и очко туалета. Туалет был устаревшей конструкции, без сиденья: просто выгребная яма.

– Смотри сюда. – Капитан чуть помялся, но потом вдруг ловко выдернул двумя пальцами из какой-то щели в стене книжечку паспорта. Он раскрыл паспорт и показал мне его издалека.

Но сблизка ли, издалека ли – а свой паспорт я узнал сразу!

Я сделал шаг вперед и умоляюще протянул руку. Капитан тоже сделал шаг. Но не ко мне навстречу, а вглубь комнатенки.

Я ступнул еще раз. Он – тоже. Я прыгнул…

И тогда капитан, как держал, двумя пальцами – большим и средним – то ли брезгливо, то ли небрежно поднял паспорт повыше и тут же его выронил.

Дрогнув, как рыба, черно-сизой своей чешуей, паспорт исчез в очке сортира.

Я со всех ног кинулся к очку и заглянул в него.

Гадкое облачко сернисто-болотного, подземного газа было мне ответом. Недра сортира будто только моего паспорта и ждали! Они жадно – словно туда уронили пудовую гирю – забулькали, книжечку паспорта вмиг переварили и навсегда унесли…

Ты тогда, конечно, не знал и не мог знать про то, что на другом конце сильно наклоненной сортирной трубы сидит человек. Сидит, вылавливает скинутые в очко паспорта, удостоверения, свидетельства.

Человек в противогазе, с ловко обрезанным хоботом и заткнутой ватой дырой, в сером рабочем халатике и в калошах, ловко орудуя двумя палочками, как тот базарный китаец, выхватывал из бурлящей клоаки за бумажкой бумажку. Стоящие документы, однако, среди прочего говна попадались редко. Документы, конечно, уже не имели своего первоначального, хрустко-зазывного вида. Но вполне годились для того, чтобы перекантоваться по ним какое-то время. Ты не знал, конечно, и того, кто эту штуку с пропавшими документами ущучил. Кто и для каких нужд заставляет ею заниматься капитана-начальника…

Тонкий редкий смешок привел меня в чувство. Смеялся капитан. Я смелей глянул ему в глаза, и в сознании моем произошел малый государственный переворот.

О, паспорт! О, любовь моя и боль! О, воздетая ввысь Маяковским, пусть и не красная, а все ж таки дорогая сердцу книжечка! В глазах капитана-начальника ты скукожился до гадкой сортирной бумаженции и надолго утратил мое уважение и сердечное к тебе почтенье!

– Ладно, пошли, – сказал вдруг ставший угрюмым капитан. – Увидел и забудь. Вот он где теперь, твой паспорт. В параше. Надо бы, конечно, тебя за глупость проучить, как из «конторы глубокого бурения» просили. Да уж прощу для первого раза. – Капитан снисходительно наклонил свою тяжкую лысоватую голову. – Видали мы в гробу такие просьбы. – Он подмигнул мне лукаво. – Уничтожить! Это ж надо? Советский паспорт уничтожить! Паспортами они тут будут командовать! Мы сами скомандуем как надо.

Не слишком торопясь, возвратились мы в кабинет на втором этаже.

Капитан сел за стол думать. А я остался мучиться у дверей, все пытаясь взять в толк, что бы этот поход вниз, за пропавшим паспортом, мог для меня значить.

На стульях развалился младший мильтон Гаврилыч. Вдалеке, на изящном журнальном столике (в кабинет заместителя начальника NN-го отделения милиции города Москвы неясно как затесавшемся) стояла вскрытая банка поганок.

– Муторно мне, тяжко… Оххх! – простонал вдруг капитан. – Еще и поганки эти… Даже от водки отвращают!

– Может вынести банку? – Я с готовностью сделал шаг вперед.

– Пусть стоит где стояла! А ты… Тебя ведь, дура, до утра приказано задержать… А там… Ну да ладно! Не будь я капитан Бойцов… Садись, – вдруг собрался с мыслями капитан, и голос его стал твердым. – Садись, дурак. Пиши заявление. Понедельником ему оформишь. Слышь, Гаврилыч?

– А чего это он к нам-то писать будет? Ему в свое, в Дзержинское отделение, писать надо.

– Не умничай мне! Так – нужно, – голосом прижал Гаврилыча к стулу начальник. – Пиши, стало быть: вчера, на Воронцовской улице, в одиннадцать часов вечера, неизвестными при попытке ограбления у меня был отобран паспорт. Все. Подпись. Число – понедельником.

От удивления я округлил глаза, как плошки. И даже раззявил было рот, чтобы, вывалив свой глупезный язык, ляпнуть: никто никогда меня еще не грабил, потому что брать у меня нечего. Да и паспорт в тот день я потерял скорей всего на Алексеевском кладбище… и…

– Пиши, дура! – Капитан скривился, будто это не дядя Коля пожарник, а он сам проглотил маринованную поганку. – Утром суда прокуратура с «конторой» заявятся! Они тебе враз лычки с погон пообрывают! Не знаю, что к тебе те козлы и эти маралы имеют. А по нашей линии за тобой ничего нет. Верно, Гаврилыч?

– Так точно, товарищ капитан!

– Ну а раз нет, чего парня зря мытарить!

Я сел писать, а капитан стал ходить ломаными линиями по кабинету. Иногда он приговаривал: «Муторно мне, тошно», а иногда заглядывал ко мне через плечо.

Через три минуты заявление было готово.

– И что теперь с ним будем делать? – недоумевал младший мильтон Гаврилыч.

– А вот что. Ты у нас скрипач, да?

– Учусь я, мусинец, студент.

– Знаем. Мы про тебя уже все знаем. А на гитаре – могешь? У меня гитара в шкафу стоит. Только ненастроенная. Ты хоть настрой мне ее. Гаврилыч! Вынь ему гитару.

На гитаре я играл едва-едва. Знал штук восемь аккордов. Настроив инструмент, ощущая возвышенность и дикую красоту момента, я запел недавно услышанное:

В сон мне – желтые огни,И кричу во сне я:«Повремени, повремени,Утро мудренея!»

Милиционеры этой песни раньше, видать, не слыхали. Младший дернул щекой и широко раззявил рот, а капитан тихо ляснул себя ладонью по плечу, потом по груди потом по коленке и, сразу вслед за позорно смазанным мною проигрышем, задвигался «цыганочке» в такт.

Младший мильтон Гаврилыч, которому не было, наверное, и двадцати пяти, сначала тоже хотел пуститься в пляс, но, видя, что за начальником ему не угнаться, только хлопал себя ошарашенно по бокам.

В кабаках – зеленый штоф,Белые салфетки, —Рай для нищих и шутов.Мне ж – как птице в клетке.

В церкви – смрад и полумрак,Дьяки курят ладан…Нет, и в церкви все не так,Все не так, как надо!

Эх, ля – до – ми-фа-ми!Эх, соль – си – ми-фа-ми!Эх, ля – ре – фа-соль-фа!Ми, ми, ми!

Старательно выбирал я негодными к грубой гитарной игре скрипичными пальцами меленькие ноты, и ночь цыганской удали и ласки, ночь странно-необъяснимых милицейских поступков текла безостановочно. Другими становились ее очертания, другой – нездешней – влагой пылала принесенная откуда-то водочка, которую пили капитан и младший лейтенант, и которой я только полоскал рот и сразу выплевывал в отвердевшую землю под дохлым фикусом. Выплевывал, потому что знал: пить и играть я не смогу.