Романчик - Борис Евсеев

– Я поняла, – сказала притихшая Ляля и, поднеся к раскрасневшемуся лицу листок, стала шевелить губами над буквой «Ш»:

Шалаболить (неясно)

Шалыган (имеет отношение к «шалаве»)

Шалава («Что же ты, шалава, бровь себе подбрила?»)

Шара; на шару («На шару и уксус сладкий». Народн.)

Шаровик (см. Шара)

Шарабара (темное слово)

Шахна (часть тела, муз. пед. жаргон)

Шать! (межд. «Шать и под кровать!»)

Шестерки (жаргон: «Пошлем двух шестерок

за пивом?»)

Шибала (диалектн.)

Шизо (лечебно-медицинск.)

Шилохвостка (уральско-пермское словообразование)

Шикозный (студ. пед. жаргон)

Шишгала (темное слово)

Шилка с ононом (выражение, студ. пед. жаргон)

Ширяться («Хватит ширяться, учи диамат!»)

Шишка (эротич.)

Шишкин (обладатель шишки: «В лесу повстречала

я Шишкина»)

Шлёнды (диалектн.)

Шнырь (воровск.)

Шпилить («Алешка шпилит на гитаре»)

Шпилить («Сколько можно девок шпилить?»)

Шмыгун (цвигун, неясно)

Штаты соединенные (промтоварн.)

Шумила (темное слово)

Шустёрый (например – плутяга)

Зачитавшись, Ляля выхватила наугад еще один листок.

Сурло (муз. пед. жаргон. «Выньте сурло из тарелки,

Иванов!»)

Сурлять (непристойн.)

Солоп (бранн. муз. пед. жаргон)

Соскочи! (выражение)

Стук-стук (выражение)

Схрапа (темное слово)

– «Сэ» у тебя, глазастик, еще не закончено!

– С тобой, небось, закончишь.

– Эт точно…

– Ладно, Застрелись, приходи вечером. Я тебе прочту диссертацию на тему: «Образ Гурия Лишнего в поэзии молчания». Или еще лучше, закончим на букву «е»: Едиот?

– Ты опять дразнишься?

– Повторяю еще раз: Едиот?

– Ахронот!

– Едиот?

– Ахронот!

Глава двенадцатая

В «ДОПРах» («Цыганочка»)

Ночь уже началась и ступала по Москве страстно и немо. Она шла, но никто ее не слышал. Хотя все мы – дядя Коля пожарник с банкой грибов, трехзвездочный мильтон, водитель, двое в штатском и я – были этой ночью поглощены, были растворены в ней до шерстинки, до косточки, до потери пульса, ума и сознания!

Опьяненный дивной ночью, я пришел в себя только в КПЗ.

«Клоповник», «обезьянник» – все эти чарующие наименования появились позже, потом. А тогда КПЗ – это была просто камера предварительного заключения. И все. Без всяких метафор.

В отделенческом КПЗ, расположенном где-то в центре – улицу я определить не смог, – никого, кроме спавшего прямо на полу старика не было. Что лежит старик – я установил по костылю, притулившемуся в углу камеры и по торчащей вбок сивой бороденке.

Погоревав о пропавшей ночи, я уже приготовился где-нибудь пристроиться и уснуть, как вдруг дверь камеры отворилась, и вошел суетливый, очень высокий и плотный человек в штатском. Лицо штатского было подобно красному болгарскому перцу. За штатским робко выступал мильтон в форме.

– Ну? Кого мочить? – прорычал суетливый, и болгарская краска чуть отхлынула от его лица. Это показалось неестественным, потому как и суетиться, и бледнеть «перцу» было абсолютно незачем. Мышцы были при нем, ноги торчали столбами, шея – пеньком. Не понял я и значения слова «мочить». В непрямом значении я слышал это слово впервые. Почему-то подумалось о прачечной, а потом о милицейско-тюремной дезинфекции.

Мысль о том, что суетливый здоровяк запросто может оказаться банщиком или парикмахером, может остричь мои длинные, так нравившиеся Ляле Нестреляй, О-Ё-Ёй и Мите Цапину волосы, слегка сдавила горло.

– Ну, тебя спрашивают! – Здоровяк пнул ногой старика с костылем. Старик оказался не таким уж и старым. Он сел, сморкнулся и хитро стрельнул глазами в мою сторону, словно вопрос о дезинфекционном макании в хлорку относился больше ко мне, чем к нему. Потом неожиданно рассмеялся:

– А я почем знаю?

– Не знаешь? А ты? Ты тоже не знаешь? – обернулся здоровяк ко мне и вдруг подбросил – нервно и негодующе – руки к своему подбородку.

Руки здоровяка заметно вздрагивали. Не дрожали, а именно время от времени конвульсивно вздрагивали.

– Мочить! Мочить! Кого? Где? – задергался, не находя рукам дела, здоровяк.

Тут из-за спины нервного здоровяка вышел незнакомый младший лейтенант. Он сказал:

– Кончай людей пугать, Юрчишин! А вы, гражданин Евсеев, идемте со мной. Так приказано.

– А я? Я? – как-то весело и не к месту отважно выкрикнул бородач с костылем. Костыль он теперь держал в руках и даже легонько им по цементному полу постукивал.

– А ты подождешь. Невелик барин.

Бородач тут же засунулся в норку, то есть вмиг закрыл глаза и картинно загородился от милиционеров лохмотьями…

В кабинете второго этажа сидел капитан. Видимо, начальник или заместитель начальника. Он с выражением сугубого неодобрения разглядывал у себя на столе какие-то бумажки.

– Ну, – не то спросил, не то приказал он.

– Вот, доставили как приказано, товарищ капитан.

– Вижу, что доставили. Как же так, – он заглянул в бумажку, – Борислав Тимофеевич?

Не зная, что отвечать, я недоуменно пожал плечами.

– Личность мы вашу уже установили. Это нам – раз пукнуть. Но вот что-то ни личность ваша, ни поведение у нас симпатии не вызывают. Да еще и паспорт предъявить не сумели… Куда это он девался, ваш паспорт? А?

Я опустил голову пониже, чтобы не рассмеяться, потому что вспомнил не про паспорт, а про то, как нежно-иерусалимская и московская ослица Ляля еще недавно называла меня «синпонпончиком».

То, что я опустил голову, капитану понравилось.

– Вот видите – теперь вам стыдно.

Я опять пожал плечами, потому что не понимал, чего такого постыдного я сотворил.

Капитан со значением помолчал. Чтобы не дать паузе перерасти в полный отказ от слов, который, как я знал, всегда ведет к взрыву опасных жестов и поступков, я спросил:

– А где дядя Коля пожарник?

– Цыц ты! Еще вопросы задает! Кто здесь задает вопросы?

– Вы, – стараясь быть законопослушным, со вздохом ответил я.

– То-то же.

– Да я не вопрос, я просто, товарищ капитан, подумал: где он? Нога у него болит, а идти ему отсюда далековато.

– Слышь, Гаврилыч, где этот козел волосатый? Документы у него есть?

– Нашлись.

– А сам он где?

– Внизу, в «предбаннике».

– А че это он там околачивается? Нам он даром не нужен.

– Домой уходить не хочет.

– То есть как это не хочет? Тогда давай его сюда. Посмотрим, что это еще за пожарник такой.

Дядя Коля вступил в кабинет стремительно, как актер Ефремов, виденный мной незадолго перед этим в роли Дон Кихота во МХАТе. Причем, дядю Колю от знаменитого актера – в плане выхода на сцену – почти ничего не отличало. Разве только то, что в движениях он был слегка тяжеловат, а в руках держал литровую, закатанную золотистой крышечкой банку.

– Р-р-ребята! Это вам! – прогремел дядя Коля и выставил банку перед собой на пол. – Поганки!

Младший мильтон Гаврилыч подошел к банке и, наклонившись, подозрительно понюхал воздух над ней.

– Так, – сказал капитан. – Вы, я вижу, и здесь продолжаете свою клоунаду.

– У вас, товарищ капитан восьмого ранга, открывалка есть? Вы откройте, попробуйте. Кой-кто еще не верит в целительную силу поганок. А я – верю. Вы гляньте на меня! – дядя Коля пожарник снова, уже в который раз за вечер, расстегнул и спустил с плеч кожаную коричневую куртку. Обнажились волосатые плечи, белая грудь, частично живот. – Здоровье от них так и прет, так и прет!

– Прикажете принести? – младший мильтон Гаврилыч дернулся к двери.

– Чего принести, горе ты мое?

– Ну… эту… открывалку.

– Ты что, не видишь – он нам мозги пудрит? Кто ж это будет поганки есть? Их и нюхать-то нельзя!

– Давайте я попробую, – неожиданно для себя вызвался я.

– Молчать! Заткнуться! Поганки он тут пробовать будет! Стать к стене лицом!

Я подошел к стене, но встал вполоборота, так, чтобы все-таки увидеть: попробуют мильтоны дармовых поганок или нет?

– Подать сюда банку! – приказал младшему Гаврилычу капитан-начальник. Он внимательно повертел банку перед глазами, даже перевернул ее вверх дном. – Поганки… – задумчиво произнес капитан. – Настоящие. Мы у бабки моей в огороде такие каблуками давили.

– Конечно, поганки! – весело закричал дядя Коля. – Другие грибы – это же так, баловство. А поганка – гриб настоящий. Да я их при вас счас все съем! Всю банку с крышкой!

Стараясь ступать торжественно, дядя Коля подошел к капитанскому столу, перехватил банку двумя пальцами, открыл рот, положил ободок крышки на зуб – и… крышки на банке как не бывало! То есть она на банке пока еще крепилась, но большую часть крышки дядя Коля отогнул зубами вертикально вверх. Тут же он полез пальцем в банку и, приговаривая: «Ух грибочек, ух поганочка!» – сунул один гриб за щеку, пожевал его и проглотил.