Романчик - Борис Евсеев

Гурий Лишний был теоретик и сеятель мыслей. В последние недели Гурий решил сеять слова. То есть, говоря по-русски, составлял словарь. Зачем ему, теоретику музыки, литературный словарь, Гурий объяснить не мог.

Однако по вечерам он приходил в неслыханное возбуждение не от музыкальных обзоров и разбора частей сонатного allegro, а именно от сбитых в столбцы слов.

Свой словарь Гурий показывал не всем. И не все из читавших выложенные на пол в строгом порядке листы оставались словарем довольны. Дело в том, что Гурий без каких-то особых мотивов и оснований смешал в одном словаре – два.

Первый словарь был ново-музыкантский, то есть, по выражению Гурия, словарь «кочумистов и лабухов».

Второй словарь был словарем всех прочих граждан, вдруг поперших в Москву вместе со своими диалектическими словечками и прочей лажей.

Меня Гурий своим словарем стращал.

– Вот чего нужно литературе в жизни! Словарёк. Словарь! А не твои стишки-рассказики. Будет словарь – будет литература! Не будет нового расширенного словаря – и литературе конец…

В тот час – последний час дневной неволи и первый час вечерней свободы – Гурий Лишний как раз раскладываньем словарных листов и занимался. А поскольку места для этого в скромно-стандартной комнатке общежития уже не хватало, Гурий решил работать со словарем в небольшом спортивном зале общежития.

Войдя в зал и напугав настольных теннисистов идущей за ним вслед комиссией («В комиссии – люди из ЧК. У нас тут черт знает что творится!» – заливал добрый Гурий), он стал устраиваться на теннисном столе.

Выдернув из полых столбиков деревянный крепеж теннисной сетки, Гурий забросил сетку подальше, за маты. А на столе разложил статьи словника. Встряхивая, как бойцовый петух, коком и сверкая очками, он трижды прошелся вокруг них. Затем остановился и стал выстукивать свою любимую, как он выражался, «одиннадцатиоль», или, говоря научно – квинтосекстоль.

– Рим-ский-Кор-са-ков-сов-сем-с-ума-со-шел. Рим-ский-Кор-са-ков-сов-сем-с-ума-со-шел. – Ровно одиннадцать раз в строгом порядке повторял он сочиненную когда-то классиком в минуты отдыха ритмическую фигуру.

В это же время в зал вошла – ничего об интересе ЧК к делам нашей общаги не знавшая – Ляля Нестреляй.

– Обосраться и не жить, – сказала Ляля. – Ты что здесь делаешь, глазастик?

Ляля чаще всего звала Гурия глазастиком. Ну иногда еще – дурошлепом. Гурий этого не любил, потому что действительно носил на треугольном личике квадратные очки и сильно топырил нижнюю губу. Чтобы как-то сквитаться, Гурий, в свою очередь, прозвал царственную еврейскую девушку Лялей Застрелись.

– Ляля! Ты женщина не среднего ума, – начал Гурий с приятного, – а такую лажу спрашиваешь. Ты что, не видишь? Словарь я здесь расширяю, словарь!

– Как это расширяешь?

– Ну как, как… В пространстве языка, конечно.

– А когда расширишь, тогда чего будет?

– Чего, чего. Ты «Едиот ахронот» читала? Вот и видно, что нет. Тогда – марш в библиотеку! А мне не до шуток.

Ляля засмеялась не убиваемым ни эпохами, ни расстояниями радостным и заразительным смехом, смехом, чистоте и стеклянному звону которого, возможно, позавидовала бы сама Рахиль. Смеясь, Ляля подошла к столу и стала смахивать на пол один за другим Гуриевы листки.

Гурий молча листки подбирал – Ляля смахивала. Гурий укладывал листки на место – Ляля переворачивала белой спинкой вверх.

– Да ты прочти сперва, дура! – не выдержал такого рукоблудия Гурий.

Ляля поднесла к глазам листок. Листок оказался на букву «К».

Листок Ляле неожиданно понравился.

Калабалык («Кончайте весь этот калабалык!»)

Кича, кичман («С одесского кичмана бежали два урмана»)

Кочум, кочумиссимо (окончание действия. «Кочум, верзун, пилить на скрипке!»)

Коитус (иностр.)

Кокаин, кока («Нюхнем, подруга, коки?»)

Кочедык (неясно)

Курвец («Курвец, встающий из могилы / Костями хрустнул, что есть силы»)

Курвешка (см. Курвец)

Объяснения словесных значений Ляля читала только вскользь. Смысл ей был не слишком нужен. Ей нужен был звук и звуковой стык, нужен был грубый напор согласных, беззастенчивое совокупление долгих гласных!

– Клевый словарь! – сказала Ляля. – А я думала, ты тут просто бейцалами по столу стучишь. Ты это слово на букву «б» уже вставил, глазастик?

– Грубые и бранные слова я выкидываю сразу, – сказал Гурий, лишь частично понимавший значение употребленного Лялей слова, но догадавшийся, что оно именно к разряду выкидываемых и принадлежит. – У меня в словаре – то, что по невежеству или глупости не допускает в литературу академическая практика!

– Тогда знаешь чего? Вставь-ка ты… Вставь-ка…

– Слушай, Застрелись! Я в соавторах не нуждаюсь.

– Да я не соавтор, я просто! Я тебе это слово, глазастенький, подарю! Сходим ко мне? Оно у меня в записной книжке записано.

– В книжке? – Гурий почесал за ухом. – Нет, пока не надо. Потом, когда скажу, принесешь сама.

– Лады, – сказала Ляля. – Тогда я тебе прямо здесь одно словцо шепну. На ушко.

– Давай, только по-быстрому, Застрелись. – Гурий поиграл умасленным коком, поправил очки и приготовился заслушать, а если надо, то и внести в свой «Словарь» новое Лялино слово.

– Ты только закрой глаза. – Томная Ляля тут же приготовилась к взлету.

– Ой, ну ты опять за свое, Застрелись! – взбеленился Гурий, внезапно догадавшийся о готовом спорхнуть с Лялиных губ слове. – Я занят серьезной научной работой. Ты зачем вообще сюда пришлепала?

Ляля вдруг как-то опала и сгорбилась. Мощные плечи ее слегка дрогнули, потом задрожали сильней. Негодование пополам с жалкой робостью легло на ее смугло-белое лицо.

– Я этого чудака на букву «м»… Я Евсеева ищу. Ты не знаешь, куда он в последнее время пропал? Он мне ракетку обещал теннисную…

– Насчет чудака на букву «м» – согласен на сто процентов. Хотя ты и украла это из «Калины красной». Евсеев – человек среднего ума. Он не понимает: сперва учеба, потом – все иное-прочее. А что обещал – забудь. У него роман с О-Ё-Ёй. Так он, кажется, ее называет. Ну а пропадает он где-то на Таганке. Но ты, Застрелись, туда не суйся.

– Я думала, Гурий, ты умный, а ты – дурак дураком. – Ляля вздула и без того немаленькие губки и одним движением мощной пианистической лапы снова смела листы на пол. – Нужен мне твой Евсеев! – повторяла она, пока Гурий, ползая по теннисному залу, собирал свой словарь. – Нужен он… Нужен – но для другого дела!

Добрый Гурий смилостивился:

– Может, я чем помогу?

– Ты? Ты же антисемит и трепло. А у нас – Комитет. Может ты и стукнешь еще…

Мгновенно выпрямившийся Гурий стал страшен.

– Гурий Лишний – чекист, а не стукач. Ты знаешь, что такое ЧК, девочка? Никаких евреев или русских. Перед пулей – все равны. Никаких доносов, никаких соплей! В подвал! К стенке! И стихи, стихи… Стихи – как купол!

– Какой еще купол в подвале? – сквозь слезу улыбнулась Ляля. – Какие стихи?

– Расстрел обязан сопровождаться стихами, девочка. Ну то есть не сразу стихами, а потом. Пустил кого надо в расход, а потом в морозном поле или в сыром подвале… Во мгле! В одиночестве! Стихи, стихи!.. Спускаются как купол парашюта… И накрывают всех: расстрелянных, не расстрелянных, мир, всякую лажу, войну… Ну примерно так:

На берегу Великого океана —Бахх! Бахх! Бахх!С маленьким играю крабом.Трру-тух-тух-тух…Сегодня я снова – трух-тух-тух —Счастлив…

– Ты не только дурак, Гурий, ты еще и маньяк. Опа-асный!

После волшебно-феерической картины, нарисованной добрым Гурием, Ляля к нему еще сильней помягчела.

– Я маньяков люблю. И разговор у меня с ними знаешь какой? Ну говори, пацан, знаешь?

– Не знаю, Застрелись, и знать не желаю! Впрочем, вечером я готов тебя принять. Тогда и расскажу тебе о связи поэзии и настоящего, а не выдуманного всякими лажуками ЧК. Если ты думаешь, что я не смог бы стать настоящим чекистом, то ты, как и все твои «мусюки»…

– «Гнусинцы», – ласково поправила Ляля.

– Даже лучше: «гнусинцы». Так вот: все они люди среднего ума и не имеют понятия о путях распространения слово-дел по земле. Ствол, холодный винтовочный ствол! Вот верный распространитель слова и дела!

– Я пойду? – устало, как после приступа любовной трясучки, после медленных раздеваний, поспешных – следом за стуком в дверь – одеваний и опять раздеваний, попросилась Ляля у Гурия.

– Глянь еще на букву «Ш»,– расщедрился товарищ Лишний. – Я расширяю свой словарь до беспредельности космоса. Поэтому буква «Ш» еще неполная, но она уже наводит на мысли о многом. Ты, Застрелись, со своей еврейской тягой к неведомому, должна понимать тайные значения слов. А если не понимаешь, спроси у меня. Евсеев в этом ни уха ни рыла не смыслит. Ему подавай политику, Куницына и всякую такую лажу. Я б его вмиг к стенке поставил. Но я чекист, а не стукач. Теперь ты поняла наконец, девочка?