(Не) чужой ребёнок - Аля Морейно

Чувствую себя Мальчишом-Кибальчишом. “Нам бы ночь простоять да день продержаться” [1].

Очевидно, руководитель из меня никудышный. Подчинённые чувствуют мою слабину и желание пойти навстречу каждому из них и активно этим пользуются. День за днём даю себе зарок быть жёстче и бескомпромисснее, но получается далеко не всегда.

Как назло, Вера продолжает мне дома выносить мозги. Видит, что у меня проблемы с руководством, что многое даётся с огромным трудом, а то и вовсе не получается, и подливает масла в огонь. Её цель очевидна: донести до меня, что раз у меня не выходит, то стоит прислушаться к советам отца и уехать за границу. Она даже вакансии начала просматривать и ссылки мне как бы невзначай подкидывать.

Неужели не понимает, что тем самым делает только хуже? Я ведь упрямец и должен сам себе доказать, что я способен справиться с любой работой! А что касается иностранной клиники, то я потом когда-нибудь найду её себе сам, без участия Веры, отца или кого-то ещё.

Я всё чаще задумываюсь о том, чтобы разорвать наши отношения. Они изначально были обречены на провал. Почему я тогда решил, что смогу жить с нелюбимой женщиной, принимая и потребляя её чувства? С чего взял, что смогу сделать её счастливой, не отдавая взамен никаких эмоций? А теперь оказывается, что она в меня не верит и совсем меня не знает. Разве так любят? И это почему-то очень неприятно задевает.

Утро начинается с нерадостных новостей. Звонит жена Гордеева поблагодарить за деньги, собранные коллегами на лечение её мужа, и сообщает, что его перевели из реанимации, но после полного восстановления и выписки он ещё на три недели поедет в специализированный санаторий. Я, конечно, искренне рад, что ему лучше, но предстоящее длительное отсутствие одного из ведущих хирургов выбивает меня из колеи. Такой вариант развития событий я, увы, предвидел, но всё же надеялся на более быстрое возвращение его в строй.

В дверь стучат.

- Войдите, – рявкаю излишне грубо.

На дипломатические реверансы нет никакого настроения. В кабинете появляется Пожарская. Нерешительно топчется у двери. Видимо, гонор сегодня дома забыла. Это хорошо, я не готов сейчас с ней бодаться.

- Можно войти?

- Что у тебя? Только быстро, я собираюсь на обход.

- Павел Владимирович, отпустите меня, пожалуйста, с десятого в отпуск. У меня дополнительный на ребёнка за этот год не использован, а потом возьму за свой счёт. Пока всего на месяц, а там как получится.

Протягивает мне заявление. Они что, сговорились?

- За свой счёт можно брать только две недели, – вспоминаю вслух известное мне правило.

- Но мне нужно ребёнка везти на операцию… Это может затянуться.

- Это не ко мне. Законы и порядки не я выдумал. Кроме того, с десятого я тебя никак не могу отпустить. Потому что с седьмого в отпуск уходит Ровенко на десять дней. Самое раннее – с семнадцатого.

- Но по закону детский отпуск мне обязаны дать! Вы не можете мне отказать! И у нас уже назначена операции на пятнадцатое…

Я вижу, что она расстроена моей реакцией. И рад бы пойти навстречу, понимаю, что лечение ребёнка – святое. Но даже при большом желании не могу ей ничем помочь! Раньше, чем вернётся Любовь Михайловна, отпустить куда бы то ни было ещё одного хирурга невозможно, поскольку банально некому будет работать.

- С семнадцатого, – говорю строго, чтобы дать понять, что решение окончательное и ничего иного Лиза от меня не добьётся.

В конце концов, я же не отказываю, а лишь прошу перенести дату. Пусть ищет решение.

- Мне нужно с десятого, – продолжает настаивать. – Нас и так вставили в график каким-то чудом, у врача всё расписано было на месяцы вперёд. А тут так совпало, что я наконец собрала деньги и отменилась операция у другого ребёнка. Нам нельзя тянуть, ещё полгода назад нужно было срочно оперировать, только денег не хватало.

Да понимаю я всё! Но не могу вывернуться наизнанку!

- Послушай, Лиза, – перебиваю, потому что должен проявить твёрдость, пока она меня не разжалобила своими рассказами о больном ребёнке. – Я уже сказал: раньше семнадцатого подписать никак не могу. Я всё понимаю и искренне желаю твоему ребёнку выздоровления. Но отпустить тебя сейчас возможности нет никакой. Ты же сама понимаешь, что три хирурга на отделение – это критически мало. А ты хочешь оставить нас с Лазаренко вдвоём? А оперировать мы должны круглосуточно без отдыха? Или отправить в операционную интернов?

Я завожусь и злюсь. Не на Лизу, а на ситуацию, в которой я не могу ей ни отказать, ни разрешить.

- Но что же мне делать? – она взволнована, но я давлю в себе реакцию на её эмоции.

- Например, попытаться передвинуть дату операции, – в ответ она отрицательно мотает головой. – Или пусть ребёнка повезёт кто-то другой. Неужели никто из твоих не может тебя подстраховать?

Хочу сказать, что у ребёнка должен быть отец, который несёт ответственность наравне с матерью, но осекаюсь, понимая, что после войны это предположение может оказаться неверным.

- Как вы себе представляете? Ваня маленький ещё, врачей боится. Для него любые больницы – ужасный стресс. Он без меня не сможет. Да и некого попросить…

Сердце разрывается. Оказывается, этот орган у меня не атрофировался, просто после войны забаррикадировался, не в силах реагировать на внешние раздражители. Теперь же явственно чувствую: броня пробита. Нет ничего важнее, чем здоровье детей. Но Лиза должна поискать решение вне больницы, потому что тут – тупик…

- Я тебе своё решение сказал. Другого выхода нет. Я не имею права подписать тебе заявление в нынешней кадровой ситуации.

Проговариваю быстро, пока она не разжалобила меня окончательно.

- Но, может, Любовь Михайловна сможет перенести отпуск?

- Нет, у неё уже куплена путёвка, – отвечаю довольно резко.

Злюсь неимоверно. Я загнан в угол, выхода из которого нет. Вынужден оправдываться. Но делаю это грубее, чем следовало бы.

- И потом, не сравнивай себя с ней! Она всю войну в операционной простояла. А ты в это время, насколько знаю, своё мягкое место за границей грела! И это ещё вопрос, как тебе удалось выехать, если ты как медик – военнообязанная! Тоже ребёнком прикрывалась? Или успела выехать до войны, а потом не посчитала необходимым вернуться?

Молчит – ей