Добронега - Владимир Романовский

Стало быть, пока он болтался в Лапландской Луже, вцепившись в обломок мачты, пока пытался передавать поручения в Новгороде, убегал, дрался, и так далее — она тут со своим греком времени не теряла. И теперь, стало быть, беременна. Приезжай, Хелье, в Киев, увози меня, Хелье любимый, будем мы с тобой жить в хижине над фьордом.

— Зачем же было мне все это писать? — спросил он тихо. — Чтобы я за тобой приехал?

— Напугал…

— Зачем было писать?

— А я разве такое писала?

Хелье склонил голову на плечо, как от удара наотмашь. С этой хорлой, подумал он, я намеревался провести всю свою жизнь.

Он присел по-детски на корточки и обхватил голову руками. Она не удивилась — он и раньше так делал, когда ему надо было крепко подумать. Она поняла, что опасности нет.

— Понимаешь, Хелье, — услышал он ее голос. — Нам с тобою было очень хорошо когда-то, когда мы были детьми. Мы вместе бегали по лугам…

Он не очень слушал. Ему неинтересно было знать, что она думает о совместном беге по лугам. Он ее потерял. Прежней Матильды, неприступной, величественной, загадочной больше не было — была Матильда простая и понятная, провинциальная, самодовольная. Глупая. Матильда без тайны. Возможно, Киев и вот этот вот дом послужили причиной прозрения. В Сигтуне контрастов меньше. А может, недавние события избавили Хелье от излишней кругозорной розовости. Так или иначе, Хелье смотрел на женщину, которую любил, совсем по-другому. Интересно — дом не казался ему больше ослепительным. Женщина была частью этого дома.

— …другие совсем люди, и живут они по-другому, и думают о другом, не так, как когда-то думали мы с тобой и те, что вокруг…

Какой неприятный дом, какая глупая языческая роскошь, какие все дураки, думал Хелье. Надо срочно уходить отсюда. А то вернется ее Менелай… и придется с ним драться… а мне совершенно не хочется драться за эту… которая по лугам с совсем другими людьми…

— … лучше обратно в Сигтуну. Тебе там хорошо, ты привык. Ничего плохого в этом нет, Сигтуна не хуже Киева, просто она другая. Там простые, добрые люди, незамысловатые, и у них простые цели. Они любят собираться вместе и петь у себя дома наивные песнопения…

Что она морозит, какие песнопения, подумал Хелье. Почему так нескладно? Просто повторяет слова грека, как выученный урок. Почему именно грека? Ну а чьи же? Сама она прожила в Сигтуне восемь лет. Собираются вместе — в крогах, которые для этой цели как раз и преднозначены. Для песнопений есть песняры. И вовсе это не песнопения (глупое киевское слово), а саги. И песенки еще, но это другое совсем.

Он резко выпрямился. Матильда сделала испуганное движение, и Хелье засмеялся. Он не чувствовал ни злобы, ни отчаянья, только раздражение. И досаду.

Он круто повернулся и шагнул обратно к арке. Гипсовая статуя, изображающая рослую бабенку в непристойной позе, смотрела на него с легким презрением. Хелье выволок из ножен сверд и режущим ударом без замаха снес статуе голову. Идя к выходу, не замедляя шага, вторую статую, мраморную, он просто повалил. И пусть теперь эта хорла объясняет, как умеет, своему замысловатому греку с другими целями причины замысловатого состояния статуй. А мы, простые и незамысловатые, любящие совместные песнопения на дому, пойдем сейчас на Подол и напьемся, как восемь кудлатых печенегов. А печенеги напиваются? Надо спросить у Дира, он специалист, хорла, по поведению печенегов.

По выходе, ему показалось, что маленькая фигурка в конце улицы — Илларион. Хелье быстрым шагом пошел за фигуркой. Фигурка скрылась за поворотом. Справа по ходу обозначился толкающий тележку торговец пряностями. Возможно, он спешил на торг. Хелье остановил его и купил целую дюжину пряников. Пусть Илларион лопнет, но проводит меня к Владимиру. А то, хорла, что-то они действительно тут все замысловатые не в меру. В Сигтуне, ежели тебе нужен конунг, спроси у первого встречного, где он, конунг, обитается, тебе и покажут. Идешь и говоришь с конунгом.

Добежав до угла, Хелье замычал от досады. Илларион куда-то исчез. Ну и денек. Порученец ринулся к следующему углу. Посмотрел во все стороны. Очевидно, Илларион нырнул в какой-нибудь только ему известный лаз и кратчайшим путем последовал по своим сопливым делам. Ладно, пусть идет. К тому же, идти к Владимиру почему-то расхотелось.

Хелье потопал вниз по склону, помахивая мешком с пряниками. Дойдя до Подола, он свернул к торгу и, не доходя до него, зашел в разухабистый шумный крог.

Щеголеватый Швела, домоуправлящющий Александра и Матильды, в несколько приемов переместил то, что осталось от мраморной статуи, в подвал. Осколки глиняной головы Афродиты не представлялось возможным склеить.

— Что же делать? — спросил Швела.

— Выбросить, — сказала Матильда. — Что же еще. Придумай лучше, что мне мужу сказать. Он завтра вернется и увидит безголовую Афродиту.

— Скажи ему правду, хозяйка. Так проще.

— Правду? Хм. А если я все на тебя свалю?

— Он меня выгонит.

— Найдешь другое место.

— Места нынче редки. В хороших домах слуги все потомственные. А где похуже, там печенежек нанимают, они дешевле. Все занято.

— Ладно, — согласилась Матильда. — Придумаю что-нибудь.

Ближе к вечеру Швела отворил дверь и провел в гостиную подружек Матильды — ту самую кузину, с которой она переписывалась, именем Эржбета, и киевскую ее товарку, болярскую дочь Ирину, девушку небольшого роста, тоненькую, русоволосую, и смешливую. За гостьями вошел носильщик, волоча на плечах торбу размером с небольшой походный сундук.

— Поставь вон туда, — велела Ирина. — Матильда, здравствуй, матерь животастая!

Она подбежала к возвышению и поцеловала Матильду в щеку. Кузина Эржбета, подходя, подобрала с пола мраморный осколок и рассмотрела его внимательно, прежде чем поцеловаться с Матильдой.

— Только что из Рима! — заговорщическим зычным шепотом сообщила Ирина, показывая на торбу, и обратилась к носильщику. — Чего смотришь? Тебе заплатили?

— Да.

— Ну и пошел вон.

Носильщик вышел.

— Швела! — позвала Матильда.

Появился Швела.

— Повару скажи, чтоб подавал обед через час, в столовой, на троих. Никого не принимать. На порог не пускать.

Швела поклонился и вышел.

Ирина, сгорая от нетерпения, бросилась запирать двери гостиной.

— Кто это здесь был? — с интересом спросила Эржбета, все еще рассматривая осколок.

Матильда некоторое время молчала.

— Бывший жених, — призналась она.

— Вот как?

— То есть, никогда он на самом деле моим женихом не был. Так, мальчишка соседский, росли вместе. Влюбился. Уж не знаю, как он узнал, что я нынче в Киеве живу. Приехал отношения выяснять.

— Выяснил?

— Как видишь, — сказала Матильда, глазами указывая на осколок.

— Бывшие женихи бывают очень прилипчивы, — заметила Ирина. — Уехал обратно?

— Думаю, что да. Что ему здесь делать. Этот город не для него. Он это понимает.

— Александр знает?

— Нет.

— Это хорошо.

Эржбета положила осколок на край пьедестала.

— А муж твой только завтра вернется?

— Да. Почему ты не хочешь видеть моего мужа?

Эржбета повела бровью.

— Чужой муж не восход над рекой, чтоб на него любоваться.

Ирина рванула крышку торбы так, что та чуть не отлетела.

— Хватит болтать! Идите сюда, ведьмы отпетые, посмотрите, какие тут чудеса. Займемся делом наконец.

Чудеса и в самом деле были. Две женщины и девушка вытащили их из торбы, разложили на мраморном столе, и начали примерять одно чудо за другим, постепенно раздевшись до гола, чтобы было удобнее — рубахи и порты портили рисунок.

Тонка италийская ткань, тонка италийская работа, и три дюжины италийских нарядов умещаются там, где нарядов из другого края едва поместится дюжина. Легкие воздушные туники прекрасно смотрелись на тоненькой Ирине; великосветские, с тщательно продуманными замысловатыми складками шали подчеркивали величавую, надменную стройность Эржбеты (почти на голову выше Матильды и на полторы головы выше Ирины); а намеренно бесформенные, умилительно уютные накидки, в которые следовало заворачиваться в три или четыре приема, идеально гармонировали с правильностью черт хозяйки дома. Подружки красовались — Ирина откровенно, требуя, чтобы на нее посмотрели в той или иной позе, и от возбуждения сбиваясь иногда на язык славян, который Матильда понимала плохо; Матильда застенчиво, высмеивая себя и свой округлый живот; Эржбета с достоинством, говоря мало и держась непринужденно. Ей было легко — ей не нужно было продумывать и пробовать позы и ракурсы. Она просто надевала то, что длиннее и проще расцветкой, закидывала одну руку за голову, а левую ногу ставила на носок, и красота ее тут же становилась притягательно порочной.