Жан Кавалье - Эжен Сю

Беспокойство все больше и больше охватывало Клода, благодаря ужасающим краскам, которыми севенка обрисовала его благочестивое призвание. Он приблизился к Психее и тихо прошептал:

– Послушайте, между нами, я ненавижу эту великорослую девицу с видом мужчины. В ее лице есть что-то зловещее. Гм!.. Она какая-то странная, со своими зелеными пальмами, со своим мученичеством... Ах, Психея, Психея! Все это скверно кончится. Черт бы побрал г. де Флорака и вообще всех маркизов на свете!

– Без сомнения, пальмы мученичества – достойное вознаграждение, – заметила Туанон, желая вывести Табуро из затруднительного положения. – Но да позволит наша достойная путеводительница сестре министра выразить свое горячее желание, чтобы ее брат еще долго жил и распространял слово Божие.

– Без сомнения, без сомнения! – подхватил Табуро. – Мое желание – распространять слово Божие по возможности подольше. И так как министров мало, очень мало, то надо беречь тех, которые остались. Я обязан так говорить: я сам себе больше не принадлежу...

– Но скажите мне, дорогая, ведь отсюда до Зеленогорского Моста нам нечего опасаться встретить кого-либо?

– Едва ли! Разве что наши братья сделали нападение на моавитов. Говорят, что они в долине: тогда возможно, что они рассеются по этой стороне, с целью занять горы.

– К счастью, с вами нам нечего опасаться, – обратилась Туанон к Изабелле.

– Опасаться? Чего вам опасаться? Я же говорила вам: с благословением, с криками радости встретят нас наши братья. Ведь с нами этот святой министр! И не хватит у сынов Израиля достаточно просьб, чтобы вымолить у него проповедь, чтобы заставить его тут же изречь слово Божие.

– Смотрите, на что вы меня обрекаете вашей проклятой выдумкой! – прошептал Клод с отчаянием в голосе, обращаясь к Туанон. – С минуты на минуту я должен ждать, что мне придется выступить с проповедью перед этими несчастными и отслужить им обедню. Черт возьми, что я им скажу? – И он быстро сказал Изабелле, забывая, что может все погубить:

– Но, к счастью, сударыня, королевское войско близко обступило мятежников; и мы так же легко можем встретить отряд храбрых драгун, как шайку протестантов.

Изабелла посмотрела на Табуро, крайне удивленная.

– Брат мой, что это вы говорите? – крикнула Туанон, испуганная оборотом разговора.

К счастью, Изабелла, поглощенная мыслями о близкой встрече с Кавалье, не прислушалась с особенным вниманием к разговору. В самом вопросе Табуро она увидела известное нетерпение скорее обречь себя на мученичество, что ей показалось прямо геройским подвигом. Поэтому она почтительно ответила Клоду:

– Святой пастор, я вижу, вы предпочитаете встречу с нашими палачами встрече с братьями. Даниил предпочел яму со львами, Азария – горнило; среди пыток можно с еще большим величием славословить Господа!..

– Пыток! – вскричал Клод. – Оставьте меня, наконец, в покое с вашими пытками! Вы рехнулись, что ли? И вы, действительно, воображаете, что если мы натолкнемся на отряд драгун, я им не скажу...

– Да что толковать! – прерывая Клода, поспешно проговорила Туанон. – Ведь ничто не указывает на то, что мы протестанты. Мы заявим, как уже и заявляли во время пути, что мы католики.

Изабелла круто остановилась, пронзила Психею молниеносным взглядом и, повернувшись к Табуро, проговорила голосом, полным презрительного и угрюмого соболезнования:

– Будьте снисходительны к этой девочке: она слаба. Пожалейте ее: усталость и сознание, что ее близкие в тюрьме, лишили ее рассудка. Святой отец, она советует вам вероломство! В своем помешательстве, она не сознает, что если вы могли, из желания присоединиться к вашим братьям, облечься в мишуру сыновей Ваала, то, раз ступив на священное поприще этой святой войны, вы растопчете ложных богов... Чтобы мы выдали себя за католиков!.. Когда Далила усыпила Самсона, когда Юдифь усыпила Олаферна, разве не превратились они в посланниц Господа, возвестивших, что час мщения наступил? Чтобы мы выдавали себя за католиков! Если только навстречу попадется королевский отряд, о, тогда голосом могучим, как труба Сиона, я и твой брат, мы крикнем этим моавитянам: «Слава Господу воинств: мы протестанты!» И ты сама, несчастный ребенок, ты сама присоединишь к нашим голосам твой слабый голос: ты увидишь, что мы покупаем вечное блаженство ценой храброй и покорной смерти!

Из всего этого Клод ясно понял следующее: если он попадет к протестантам, не умея проповедовать, его сейчас же обличат и признают в нем лжепастора. Если же он попадет к католикам, то, сколько бы он ни отрицал, его все-таки признают протестантским министром, благодаря его одежде и исступлению Изабеллы. Он метался среди этих двух, одинаково для него страшных положений, как вдруг Туанон, которая уже несколько мгновений к чему-то прислушивалась, с беспокойством воскликнула:

– Послушайте, послушайте! Я слышу необычайный шум голосов.

ПРОПОВЕДЬ

В ту минуту три путешественника находились в ущелье до того мрачном, до того сжатом и закрытом со всех сторон, что первые проблески рассвета проникали туда с трудом. Но это ущелье, образовавшее нечто вроде естественной галереи, заканчивалось двумя стенами из отвесных скал, над которыми простирался зеленый свод из каштановых деревьев, росших на их вершине; и там видно было, как горизонт светлел и бледнели звезды. Внимательно прислушавшись к все еще раздававшемуся отдаленному шуму, Изабелла вскрикнула:

– Это голос Израиля! Это – наши братья! Они поют песню освобождения.

– Мы погибли! – сказал Клод Психее тихим и дрожащим голосом. – Конечно, я не упрекаю вас в моей смерти, мой милый друг, но вы совершили чрезвычайное безрассудство.

– Идемте, идемте, святой пастор! – сказала Изабелла. – Наши братья, без сомнения, собрались на Ран-Жастри. Это ущелье ведет нас туда.

Туанон и Клод колебались, следует ли им удвоить шаг, как вдруг грубый голос, исходивший как будто из одной из ям этого скалистого пути, окликнул их:

– Кто там?

В то же мгновенье перед Изабеллой вырос человек, лицо которого нельзя было различить, благодаря окружавшему их густому мраку. Он размахивал косой, прикрепленной к высокому шесту и блестевшей в темноте. Голос повторил:

– Кто там?

– Две дочери Израиля, которые хотят присоединиться к своим братьям, и святой пастырь, – отвечала Изабелла.

– Да благословит вас Господь! – проговорил человек, приподнимая свою косу. – На Ран-Жастри собрались все наши братья в оружии. Проповедь служителя Бога будет им сладка.

Вслед за тем мятежный гугенот испустил резкий крик, сопровождая его словом: «Эзриэль!» (Божья помощь).

Крик и слово были повторены двумя другими часовыми, которые, очевидно, были тоже расставлены в глубине на дороге, как человек с косой: они должны были служить условными знаками поднимать тревогу. И Клоду, и Психее ничего другого не оставалось, как следовать за Изабеллой.

Они покорились. Клод умирал со страху. Психея, нечувствительная к опасностям, с отчаянием размышляла, что, может быть, долго не увидит Танкреда. День быстро наступал. Когда трое путешественников достигли конца ущелья, на небе появились первые красноватые лучи восходящего солнца. Вид, открывавшийся перед Туанон и Клодом, был до того величествен и в то же время мрачен, до того дик и страшен, что оба они остановились как вкопанные. Ущелье, которое они только что покинули, примыкало к одной из возвышенностей Ран-Жастри, представлявшей собой один из потухших вулканов Севенского хребта. Повсюду, куда только мог проникнуть взор, виднелась серая почва, с нагроможденными на ней глыбами вулканического базальта и осколками черноватого и твердого камня, острые концы которых, как щетиной, покрывали землю. Жалкие лишаи цвета ржавчины, единственная растительность этой пустыни, покрывали, точно проказа, огромные глыбы темного гранита, появившиеся, должно быть, среди этого страшного хаоса, благодаря какому-либо подземному сотрясению. Потоки лавы, пористой и красноватой, уже охлажденной веками, спускались с жерла Ран-Жастри, прорезывая по всем направлениям эту обширную возвышенность, и терялись окаменевшими водопадами на крутизнах покатостей. Лестница, достойная исполинов! Каждая из ее ступеней была высотой более 40 сажен; ее подножие исчезало в сыром утреннем тумане. Первые восходящие лучи, несмотря на все свое великолепие, не могли оживить эту мертвую и дикую природу. Напротив, они увеличивали ужас пустыни, разоблачая на каждом шагу опустошения кипучего горнила, которое терзало чрево земли и обуглило ее поверхность. На севере страшные остроконечные горы этого опаленного хребта терялись в бесконечной дали. На юге потухшее жерло вулкана, цвета сажи, зияло своими бездонными пропастями. На востоке выделялась главная вершина Ран-Жастри, белесоватой известковой горы, которую мрачно прорезывали несколько слоев шифера. Солнце вставало из-за остроконечной горы, от которой исполинская тень падала на плоскогорье. Наконец, между двумя утесами, поросшими каштановым лесом, находилось то мрачное ущелье, у входа которого все еще стояли Изабелла, Туанон и Табуро.