Жан Кавалье - Эжен Сю

И он с яростью опустился в кресло и уцепился за него руками.

– Вы правы, мой друг, – ответила мягко Психея. – По отношению ко мне вы вели себя благородно, великодушно. Вы сделали для меня то, чего не сделал бы никто другой. И Боже мой, кто, за исключением вас, согласился бы стать только другом... – Она с горечью повторила: – Только другом Психеи-Туанон? Кто, за исключением вас, посочувствовал бы моей безумной страсти? Кто, как не вы, понял, что, если я могу еще чем-нибудь искупить свое прошлое, так только этой роковой любовью, которая сжигает меня? Никто, никто, даже и не тот виновник этой непреодолимой страсти!

Жгучая слеза капнула на лоб Табуро, так как Туанон все еще стояла, опершись на спинку кресла.

Несмотря на то, что Клод был смешон и глуп, сердце у него было превосходное. Искренность и покорность Психеи глубоко взволновали его. Не зная, чего она еще попросит, он чувствовал, что решимость его слабеет. Не желая сдаться так легко, он постарался скрыть охватившее его волнение тем, что кашлянул несколько раз. Затем он резко ответил:

– Право, милая моя, кажется, не мне, черт возьми, жалеть вас, если вы скверно распорядились вашим чувством.

– Я нисколько не желаю, чтобы меня жалели, – грустно начала Психея. – Я люблю, люблю! И если в этом слове заключается бездна страданий, в нем есть и сокровища блаженства. Я люблю: и потому всякая преданность приводит меня в восторг, воспламеняет меня... Поймите же мое опьянение: я счастлива тем, что и у меня есть обязанность, благородная обязанность по отношению к Танкреду! У меня... у меня... Бедное, падшее, всеми презираемое существо, я имею возможность выказать себя такой же доблестной возлюбленной, как всякая женщина, которую любят и уважают! Я имею возможность сделать для Танкреда то, что сделали бы для него его сестра, его жена, мать! Подумайте, возможно ли тут колебание? Признаюсь, было мгновение, когда я отдалась себялюбивому желанию попросить вашей помощи... Простите мне эту мысль. Мой друг, разве не сделали вы для меня уж слишком много? А теперь... прощайте, прощайте. Простимся с добрым чувством (она пожала своими нежными ручками грубые руки Табуро)... Если моя благодарность, моя неизменная дружба могут служить вам наградой за всю вашу доброту, вы их завоевали, завоевали навеки... Прощайте!

Психея, начавшая этот разговор как актриса, кончила тем, что действительно расчувствовалась. Она не была еще настолько испорчена, чтобы оставаться равнодушной к нежной преданности Клода. Притом она любила, глубоко любила; и как огонь, который очищает все, эта жгучая любовь почти очистила ее от прошлых грехов. Немудрено, что когда Табуро почувствовал свои руки в маленьких ручках Психеи, когда он увидел ее большие глаза, влажные от слез, он не мог преодолеть своей слабости. Качая головой, сдвинув свои широкие брови, чтобы скрыть слезу, он воскликнул:

– Вот этого-то я как раз и боялся! Я просто глупый гусенок, совсем дурак. У меня уже душа не на месте, аппетита нет и следа. Мне кажется, вы заставите меня сегодня же сесть в коляску! Проклятая вы очаровательница!

Достойный спутник Психеи быстро зашагал по комнате.

– Нет, нет, мой друг! – продолжала Туанон, вытирая глаза. – Вот чего лишь жду я от вашей дружбы: в продолжение восьми дней вы, с Зербинетой и своим слугой Маскарилем, останетесь здесь. Если я не вернусь к этому сроку, вы передадите добряку Феллье, моему прежнему хозяину в гостинице в Бургундии, записку, которую я сейчас напишу. Я оставлю ему то немногое, что имею. Я ему всем обязана. Он несчастлив. У меня нет семьи. Справедливость требует, чтобы я позаботилась о нем. Что же касается вас, мой друг, то я оставляю вам этот маленький поставец мозаичной работы, которым я обыкновенно пользовалась в Париже. Это вам будет служить воспоминанием о бедной Психее.

– Вот что! Вы поклялись, видно, меня с ума свести, – воскликнул Табуро. – Но что за чертовский план засел у вас в голове, если вы собираетесь делать завещание?

– Я сейчас же пускаюсь в путь пешком, вместе с одной здешней молодой девушкой, которая соглашается быть моим проводником вплоть до аббатства Зеленогорского Моста, где я надеюсь встретить маркиза де Флорака.

– Но вы потеряли голову! Почему не поехать в коляске, по крайней мере?

– Ни один возница не соглашается покинуть город: они боятся фанатиков.

– А вы их не боитесь, вы, с какой-то нищей в качестве телохранительницы?

– У меня нет другого выбора. Зербинета боится и отказывается сопровождать меня. Впрочем, моя молодая проводница храбра и знает местность. Завтра вечером мы уже будем в аббатстве. Впереди только эта ночь. Притом, что может угрожать двум женщинам?

– И вы, конечно, собираетесь странствовать по полям в бархатных туфельках и шелковой накидке?

– Я позову хозяина и куплю у него платье служанки.

– Вот как, переодевание! Как же, мы предвидели все! Похождение по всем правилам! И вы полагаете, что я, ваш друг, соглашусь на это безумие? Что я вас отпущу так? Но, несчастная женщина, подумайте только: ведь вы даже не знаете, допустит ли вас к себе ваш Танкред! Да если бы вы принесли эту великую жертву возлюбленному, который в вас души не чает, самому нежному, самому страстному, который ожидал бы вас, стоя на коленях, со сложенными руками, как своего доброго ангела, – и тогда я бы вам сказал: оставайтесь! Тем паче я повторяю вам, кричу вам: не уходите, черт возьми!.. Не уходите! Ведь дело касается человека – что я говорю – человека! – тигра, который, пожалуй, еще оттолкнет вас! – воскликнул взбешенный Табуро.

– По крайней мере, этим я докажу ему, как сильна моя любовь. И в один прекрасный день, когда он сличит мою преданность с холодной, бледной любовью тех женщин, которых он мне предпочитал, он, быть может, пожалеет обо мне, – проговорила Психея с таким взглядом, таким взволнованным голосом, каких не описать.

– Подумаешь, как вы много выиграете от того, что о вас пожалеют, безумная упрямица, взбалмошная вы голова! – вскричал Табуро, продолжая усиленно шагать по комнате.

Но, поразмыслив хорошенько, Клод пришел к заключению, что ничто не в силах удержать Психею. В нем происходила жестокая борьба между свойственной ему трусостью и глубокой жалостью, которую вызывала в нем Туанон искренностью своего всеобъемлющего чувства. В конце концов победа осталась за Психеей. Табуро сердито обратился к ней:

– Превратись я тут же в козу, если, покидая Париж, я думал хоть одну минуту, что мне придется надеть на себя платье лангедокского крестьянина.

– Что вы говорите? – воскликнула Туанон.

– Эх, черт возьми! – проговорил Табуро, бросив взгляд на свой шитый золотом сюртук. – Пожалуй, вы воображаете, что я вас буду сопровождать принаряженный, сверкая, точно светляк?

– Вы меня сопровождаете?

– Вы сопровождаете меня! – передразнил Клод Психею. – Скажите на милость, что же другое остается мне, если не сопровождать вас? Разве могу я вас оставить под охраной какой-то попрошайки, в стране волков и дикарей?

– Ах, Клод, Клод, почему я вас не могу любить? – воскликнула Туанон. Обвив руками шею Табуро, она запечатлела два звучных поцелуя на жирных щеках доброго своего чичисбея.

– К черту! – промычал Клод, осторожно отстраняя ее. – Только что я леденел от ужаса, слушая ее, а вот теперь своими адскими ласками она собирается сжечь меня.

– Оно, конечно... Я не знала... Простите нас, господин Клод, – промолвила лукавая девица, отвешивая небольшой поклон по-крестьянски, неловкий и наивный, но полный изящества.

– А, змея подколодная, воплощенный дьявол! – проговорил Клод, грозя ей кулаком: – Узнаю тебя. Вот точно такой явилась ты мне в интермедии Мольера «Лекарь поневоле». Я этого никогда не забуду! На тебе был корсаж из алого бархата с оранжевыми буфами; ты исполняла танец «Молодой поселянки, милой язвочки», как она называется по книжке.

На церковных часах пробило девять.

– Девять часов! Уже девять часов! – воскликнула Туанон. – Мой друг, если вы меня сопровождаете, то следует двинуться. Но ваш ужин?...

– Черт его возьми! Что вы воображаете? Точно у меня желудок страуса! Я был голоден, но все это меня расстроило. Теперь предлагайте мне райское блюдо, не проглочу и кусочка. Наконец, не судьба мне, видно, поужинать сегодня вечером. Ну, я спрячу в корзину перепелок и пирог. Может быть завтра, на восходе солнца на свежем воздухе, вознагражу себя за весь этот пост. Ну, а теперь надо заняться нарядами не хуже, чем при представлении во дворце герцога Бургундского. И прямо-таки удивительно, как меня сейчас тянет к комедии.

Полчаса спустя, благодаря платью одной из служанок, Туанон совершенно преобразилась в лангедокскую крестьянку: красный нагрудник, темная шерстяная юбка, черный бархатный чепчик, поярковая шляпка и «шутиха» (род мантильи) с капюшоном из черного сукна. Табуро был одет в платье достойного Фомы Рэна: саржевый камзол, кожаные поножья, дорожный плащ из овечьей кожи, большая шляпа. В руках он держал палку с железным наконечником; через плечо висела широкая сумка, в которую он положил свой драгоценный ужин. Маскариль и Зербинета оставались в Алэ и должны были ожидать дальнейших приказаний своих господ. В случае если бы им пришлось поехать за ним к Зеленогорскому Мосту, решено было, что они не двинутся в путь без провожатых. В чудную звездную ночь, часов в десять, Изабелла, Туанон и Табуро безмолвно покинули Алэ и направились к западу.