Шандарахнутое пианино - МакГуэйн Томас

Болэн вспоминал, когда собаки проходили у подножья лестницы. Этим они и были? Собаками? Да, решил он, то были лучшие друзья человека, проходившие у подножья лестницы. Иногда он боялся наутро спускаться — вдруг они еще там, разорвут его махровый халат и вгрызутся ему во внутренности.

Он поглядел на довольно неотчетливый край порога «шершня». Под него подсунулись носами к нему ковбойские сапоги-«марипозы» Бренна Камбла из змеиной кожи.

Теперь Болэн понял. Он неуловимо переместил фонарик с груди и подпер его с собой рядом, чтобы тот продолжал разбрасывать веером свет в точности с тем же углом. Теперь стало осмысленным, что Камбл разместил так ноги аккурат вне этого полусвета. Затем Болэн осторожно переместился сам, чтобы выбраться из-под машины с другой стороны. Оглянулся. Сапоги не сдвинулись с места. Их долгие изгибы крест-накрест исчерчивались тенями соединительных тяг. Болэн выкатился на свободу и медленно выпрямился, чтобы поглядеть на Камбла через стекла машины. Голова у того была склонена вперед, он наблюдал весь во внимании и совсем без движенья.

Пока что Болэн еще не обозначил свою тревогу — выбирал оттенок вкуса между ужасом и озабоченностью. Очень опасливо он переместился к переду машины, стараясь не привлечь внимание Камбла, и еще несколько мгновений понаблюдал за ним. Засек длинный брусок противовеса и ощутил собственное негодование, совершенно опасное. Тогда он рассмотрел Камбла очень пристально. Ничего не мог упустить. Не упустил и беззвучного движения Камбловых глаз, обернувшихся и увидевших его.

Камбл задвигался, расхлябанный и праведный в сознании того, что́ ему предстояло сделать. Оказавшись достаточно близко, он замахнулся на Болэна. Замахнулся слишком далеко, поскольку утяжеленный кулак ударил Болэна под ухо, поэтому тот ощутил, как сквозь него что-то пропело, но не упал. Затем, когда со следующим взмахом Камбл промазал и попытался несдержно пнуть Болэна, тот набросился на него и, завалив на капот машины, принялся колотить его о двугранное ветровое стекло, освещенное луной, а сам в себе чувствовал колоссальное вихренье, вознося тряпично-кукольный вес визжавшего Камбла снова и снова, обрушивая всю его длину на перед машины. И, словно бы Камбл вообще был без всякого веса, перестал слышать, как тот бьется о машину, а лишь видел голову, хрупкую, как зимняя дыня, — она врезалась в изгиб сверканья ветрового стекла, оставляя на нем при каждом касании следы паучьих падучих звезд.

Болэн отпустил его — в отвращении — и сел. К нему на полной скорости бежал Фицджералд, то вступая в прямоугольник света из амбара, то выступая из него. Затем и Энн побежала, вокруг головы — огромный серебряный нимб обесцвеченных волос.

Полностью физически овладев собой, Болэн наблюдал, как из головы Камбла сливается вся качка, когда тот сползал с капота машины. Всего миг спустя Камбл, казалось, шатнулся обратно от угла сапог-«марипоз» — и поднял высоко над головой оконный противовес, и обрушил его на череп Болэна. Тот почувствовал, что сам глазом направляет его спуск. Миг сотрясенья был единственным щелчком, как будто биток касается треугольника бильярдных шаров, чистая линия, идеальный звук, затем цветные шары взрываются из центра, и темнота вливается до самого нуля.

15

Быстро стало очевидно, что Камбл не нанес Болэну, как это выглядело поначалу, такой удар, что был бы смертелен. Вопрос об ущербе мозгу вместе с тем не решился. У Энн возникло представление, что ее семья достойно отнесется к воздаянию Николасу. Что же касается ее самой, честь будет обязывать ее делать то, что ей велит он.

А вот это тревожная мысль. Ее переполняло ужасающее и восхитительное виденье — она проживает свою жизнь с человеком, которого травма мозга превратила в слабоумного. Она видела, как родители ее из превратно понятой верности дают Болэну такую работу, какую он в силах выполнять. И вдруг жуткая картинка: Болэн катает лари с дезинфицированными шиньонами в банке париков ее матери — пришла Энн на ум. Уже долгое время она втайне фотографировала Болэна в его худшие моменты; но изображения его, низведенного до идиотизма мозговой травмой, имели бы просто патологический, а не художественный интерес. Эта ее мысль, сколь ясной бы ни была, умаляла Энн больше, чем она когда-либо сможет осознать.

Но, бедная девочка, она была покамест столь надорвана. Когда случилось это происшествие, она увидела, что Камбл и ее родители — сообщники; сговор, предположила она, вышел из-под контроля. Затем мать заметила пероксидные волосы Энн и — еще не решили, мертв Болэн или нет, — завизжала:

— Ах ты маленькая шлуха!

Когда Болэн обрел сознание, он обнаружил, что утратил почти все свое боковое зрение; произвелось тем самым то, что врач назвал «виньетированием»; ему оно сообщило ощущенье, что он глядит в пару трубок. Добавившись к безумной головной боли, у него начавшейся, это весьма обескураживало. Никто не знал, навсегда это или нет.

Энн приходила часто, но он ни разу не сумел вычислить, только что он ее видел или просто это вообразил. А потому лежал в неописуемом состоянии ожиданья, которое по большей части оказывалось неоправданным.

Постоянно входил и выходил Кловис, проявляя знакомство с персоналом. Болэну он давал кое-какие советы, казавшиеся поначалу довольно-таки дикими, но впоследствии выяснилось, что они разумны. Кловис кое-что устроил для их подкрепления, и два дня спустя Болэн почувствовал себя достаточно неплохо, чтобы им последовать.

Вызванные юрисконсультом Болэна, сидевшим сейчас подле него, в больницу прибыли Фицджералды, все трое. Болэн указал им на стулья, и они сели, рядом с раковиной.

— Как только сумею, — сказал Болэн, — отправлюсь в Ки-Уэст строить нетопырью башню. Планирую взять с собой Энн. Жить мы, конечно, будем вместе; «сожительствовать» это называется, как мне сообщает Хит. — Болэн сделал жест, отмечающий рядом советника Эгдона Хита. — Как по пути туда, так и после того, как там окажемся.

— Боюсь, это будет невозможно, — улыбнулась Ля, вместо глаз — вареные яйца. — Мы так не работаем.

— Просветите их, Хит.

Хит услужливо подлизался с предполагаемой, если не всамделишной волнистостью и чарующей меренговой улыбкой. Фицджералдов бросило в устрашающий дискомфорт.

— В настоящее время мы можем вручить вам произвольное количество повесток, — начал он. — Я рекомендовал своему клиенту подавать индивидуальный иск на сумму в два миллиона. У мистера Болэна имеется притягательная неспособность рассуждать в понятиях таких цифр. Потому я показал ему довольно сдержанную оценку налогового консультанта стоимости вашего ранчо и заверил своего клиента, что еще довольно много останется на сдачу! Я ни в коем случае не намекаю на алчность, когда утверждаю, что эта процедура произвела воздействие на пробуждение интереса мистера Болэна. И, разумеется, мы еще не отказались от мысли нацелиться и на банк париков. Моя личная точка зрения зиждется на том факте, что я здесь наудачу. А уезжать из своей конторы в Лос-Анджелесе стоит мне двадцать тысяч долларов в неделю.

Более того… мятную пастилку? — Они покачали головами. Он съел одну, фольгу смяв в ладони. — Более того, некий мистер Бренн Камбл, временно проживающий в жутком городишке, подписался под полудюжиной заявлений, составленных им собственноручно. По моей оценке, они дают понять криминальный оттенок всего этого дела, который можно рассмотреть с целью не только ободрать вас, но и упечь! — Он неискренне побормотал себе под нос, что надо бы отказаться от подобных выражений, после чего вскричал: — Вонючая какашка! Мне известно, каково это вам! Поначалу я не понимал, чего ради уезжать мне из Лос-Анджелеса. Просто не видел, и все. Но что-то тут меня возбудило. Что-то привело меня в восторг, и я это выискал. Лежал в своем «баркалодыре»{182}, пока меня не осенило. И выяснилось, что все дело здесь в том, что в удовлетворении этого иска у нас есть как карательные, так и компенсаторные варианты, и у меня, честно говоря, неким образом встало на то, чтобы представлять интересы этого человека. — Тут Хит подпустил себе в голос сухой епископальной насмешки, какой выучился много лет назад в Крэнбрукской школе для мальчиков{183}.