«Клуб Шести» - Максим Веселов

Они остановились и замерли обнявшись, глаза в глаза, единение началось. Они стали подарком друг другу, тайной и разгадкой и снова – тайной. Единым организмом двух одиноких душ. Он – мужчина, она – женщина, это гимн презирающих тоску одиночества во вселенной. У них двоих есть всё для единения, для слияния, для того, что бы два раздельных и различных организма слить, склеить, спаять на время в единый и полноценный. Это потом, после смерти, если «тот свет» существует, они станут бесполыми и самодостаточными, а сей час, в этой жизни, они обречены на великое счастье – находить свои половины для воссоединения.

– Мы уже не попадём ни в какой бар или ресторан, пойдём ко мне, я тоже умею варить кофе, а коньяк в него будешь добавлять сама. Идёт?

– Мы большие, нам можно курить. Едем, где твой дом?

Оставим на совести Теодора и Людмилы то, что происходило с ними в эту ночь.

Никакими словами в прозе нельзя описывать тайну ночного ритуала. И слова будут не те, и тайна исчезнет. Доверим поэтам. У них получается, ибо поэты – проводники мирового пространства, разумного и непознаваемого, чьи пути неисповедимы но ощутимы. Поэты говорят на языке ощущений, пусть их.

Утром, когда счастливая и слегка ошалевшая Мила покинула Теодоров дом, он, окружённый запахом её духов, допивая в постели кофе, почувствовал, что переживания этой ночи просятся в строки. И тут вспомнилось: очень часто, почти постоянно, в момент чтения книг, он старался представить себе, что ощущал автор, когда писал эти самые строки, кои сам Теодор под видом читателя сейчас впервые видит. Автор ведь так же тогда видел их впервые. Следовательно, велик шанс ощутить именно те ощущения, что вызвали у автора данные строки. Этак, от обратного: ощущения выплеснулись у автора в слова, а теперь эти слова должны вплеснуться в ощущения читающего – в запахи, чувства, эмоции, психозы и страхи, вдохновение, радость, радугу ощущений. Теодор закурил, дабы не расплескать состояния эйфории первооткрывателя, вынул ручку и блокнот… строки сами потекли на лист:

«16 лет»

Почему мне твой взгляд так понятен?

Ты смотришь в глаза,

Всё неверно, душа…

Отошёл пароход, погудел и ушёл в Сингапур.

Почему в Сингапур не хочу?

Так неверно теперь, что есть алость у губ негритянок.

А негритянок нет. Я молчу.

Я молчу уже тысячу лет.

Ведь любой век не больше минуты.

Что мне день или два?

Я вас вижу, начала вам нет, потому, что нет судеб Если даль непомерно пуста.

Всё – слова, а на деле – колы и дрова.

И такой же расклад в Сингапуре:

Всё торговый ряд из дерьма.

Тебе было шестнадцать лет, ты постигла Дао.

Тебе стукнуло 20 лет, ты узнала смерть.

Во дворцах на приемах кавалеры приглашают на танго, А ночью безудержно снится кордебалет.

Под Луной саксофон вызывает желанье отравы, А днем полуночные волки нежнее собак,

«Десять змей» грела грудью своей, а выросли нравы…

Почему же так душно теперь, почему всё не так?

И ты дышишь мне в лицо. Нет, я не уйду.

И ты дышишь мне в лицо. Ну, ладно, говорю:

А границ никаких нет.

Теперь тебе 25, ты – ледокол «Ермак».

Ты знаешь, где Северный полюс, и щёлкаешь льдины.

Врагов уже нет, последним застрелился оклад.

Обходишь подводные льдины, как насчет Атлантиды?

Ты пьёшь чай у меня на софе, ты аутодафе.

Колыхаясь идёшь, центр тяжести в соседней вселенной.

Боже, как далеко отец купил «Три семерки» – портвейн…

Друже, как одиноко: он выпьет, и станет «Инштейном»…опять…

Одинокий свет фонарей от любви, до дверей.

Синей пасты в письме километры кардиограммы.

Которым утром снова скажешь лишь подушке: «Привет…»

А на шее тонны вины и обиды – граммы.

Тебе вежливо дают семнадцать, ну, улыбайся.

Приглашают на рюмку чая, ну что теряешь, сходи!

Да перестань демонстрировать мозг, это не по карману.

А не хочешь, сядь в полный лотос и посиди.

И ты уже почти Гоголь, значит так, значит, слушай: кармапаченно, махакала, манада.

И не ты сошла с катушек, это просто – шахматный мир.

Из всех влюблённых в тебя, остается только гитара.

Остальные пройдут сквозь пальцы и мы встретимся здесь.

И ты подышишь мне в лицо.

И нет, я не уйду.

И ты подышишь мне в лицо, ну, ладно, я скажу:

А ГРАНИЦ НИКАКИХ НЕТ!

Отложив авторучку, Теодор ещё раз закурил.

Что же это получается? Это уже и не стих, это – песня. Причём, именно для Шамира.

Это стиль и энергетика Шамира. Всё. Владелец следующего медальона ясен. Само Провидение ведёт Теодора по пути портретов Клуба Шести. Неужели им так нужны портреты? Или это ему нужны их портреты? Теодор почти никогда раньше не писал стихов. Песен – уж точно никогда. С прозой – та же картина. Картина.

И картина стала вырисовываться на «внутреннем экране» лба художника.

То пространство, которое видит через его глаза, слушает через его уши и всё осознает – в считанную секунду мощно пришло, как приходит большой паровоз на станцию и заполняет всё своим паром. Вернее оно, это пространство, было всегда, просто однажды мы начинаем осознавать его присутствие на раз, два, а потом – довольно часто, как мы осознаём присутствие у нас рук, ног, ушей и всего остального. И в этот момент Теодору стало сложно сказать, где его самого больше – в этом пространстве или в отражении тела в зеркале. Это как держать в руке стеклянный шар. Он может быть пыльным, грязным, крашенным, освещённым или нет, но в любом случае все эти слова применимы как описатели единственного, а именно – стеклянного шара. Нет шара – нет грязи или блеска на нём, нет шара – нет плохого и хорошего, нет лучшего и худшего. А есть шар – ему по барабану, как его описывают, от внешних характеристик он не перестанет быть стеклянным шаром. Как показалось Теодору – покоиться в том, что происходит и идти вброд через великую реку – это очень хороший стиль. Художник не заметил, как в его руках оказались кисти, а сам он – у свежего холста. И портрет заиграл красками.

Разве надо описывать, что было нарисовано на портрете Шамира? Надо? Большой стеклянный шар, в котором отражался паровоз, пришедший на станцию и заполнивший паром всё свободное место на полотне. Если не отрываясь смотреть в одну точку на холсте, то изображение словно через лупу становилось отчётливым и резким, как в трёхмерной графике, облекаясь в объём. Теодор на Библии мог поклясться, что не знает, как у него это получилось. Может – техника мастера, а может – Провидение.

Утром он отнёс портрет в Клуб. Шамир сидел в углу и наигрывал на гитаре блюз.

Курил. Теодор отдал ему листок с текстом. Шамир почитал. Поиграл. Через минут двадцать – напел. Снова поиграл. А потом – со вступлением, с соло на весь гитарный гриф, запел. Музыка захлестнула комнату, звенела в каждом атоме воздуха и тела Теодора. Все потаённые смыслы текста, Шамир вывернул наружу, обнажил и бросил в пространство. Песня родилась и «случилась» прямо на глазах Теодора, раскрылась, расправилась, прозвучала и унеслась в космос – жить. Теперь она сможет в любой момент снова и снова появляться на земле, возрождаемая пальцами и голосом Шамира, теперь она – есть.

Когда закончил, Теодор похлопал в ладоши. Шамир кивнул и закурил новую. Теодор глазами показал на холст и сказал:

– Это ты.

Шамир кивнул. Затянулся поглубже, выпустил дым как паровоз пар и снова кивнул.

Ещё чуть поиграл только что придуманный мотив и сказал:

– А я как раз медальон потерял. Видишь, ничего случайно не бывает. Скажем Владимычу, мол, проехали, типа, его очередь осталась. О, к?

Теперь Теодор кивнул.

– А про паровоз – круто. Повесь в галерее, пусть народ «потащится».

Вот и всё «спасибо».

17.

В день открытия галереи Теодор проснулся в 5.00 утра.

Думал, что проснулся покурить, но, разомкнув глаза, осознал, что уже не уснёт.

Мучил только что приснившийся и только сейчас же забытый сон. Стучал в виске. В комнате пахло надвигающимся событием. Надо заваривать чай и покурить.

Газ зашипел под чайником со свистком. Огонь в доме успокаивает, это – от предков.

Каминов теперь нет, или ещё нет, у нас пока нет. Зато – газ на плите. Можно мясо жарить на вертеле прямо над плитой, можно варить в котелке грог, а можно поставить кипятиться чайник со свистком. В этом есть информация. Ритуал, наполненный предками смыслом. Века, тысячелетия, изо дня в день, огонь вот так же входил в дом к человеку и нёс радость. Не только радость. Много, чего нёс. Но, это всё неважно. Главное, что сегодня утром-ночью, Теодор вот так же как его предки, сидит голый на кухне, курит и думает «за жизть», глядя на пламя. Горит газ. Ему, как ритуалам огня, тысячи лет, и всё это время он скрывался в глубинах земли, а сейчас, пройдя тысячи километров по трубопроводам, пришёл к нему в дом и греет его чайник. Со свистком. …я как проклятый Содом, а ты – как чайник со свистком, в небе пролетел трамвай, так это – крыша отъезжает в даль.