Высокое искусство - Корней Чуковский

1) жаргон миссурийских негров;

2) самую резкую форму жаргонов юго-западных окраин;

3) ординарный жаргон южного района Миссисипи;

4–7) и, кроме того, четыре вариации этого жаргона.

Будьте вы хоть талантом, хоть гением, вам никогда не удастся воспроизвести в переводе ни единого из этих семи колоритных жаргонов, так как русский язык не имеет ни малейших лексических средств для выполнения подобных задач. Переройте весь «Словарь русского языка» С.И. Ожегова – от слова абажур до слова ящур, – вы не сыщете ни одного эквивалента ни для говора негров, живущих в южном районе Миссисипи, ни для любой из его четырех вариаций. В нашем языке, как и во всяком другом, не найти никаких соответствий тем изломам и вывихам речи, которыми изобилует подлинник.

Здесь каждого переводчика, даже самого сильного, ждет неизбежный провал. Здесь не помогут ни засупонить, ни дескать, ни ась, ни зазноба.

Героиня мопассановской «Одиссеи проститутки» говорит в подлиннике v’la вместо voila, ben вместо bien, parlions вместо parlais, то есть то и дело отклоняется от правильной речи. Передать эти отклонения переводчик совершенно бессилен[136].

Чтобы предотвратить неудачу, у переводчиков есть единственный путь: смиренно пойти по стопам мастеров, начисто отказавшихся воспроизводить в переводе простонародную речь. Так и перевела «Гекльберри Финна» Н. Дарузес – чистейшим, правильным, нейтральным языком, не гонясь ни за какими жаргонами.

И хорошо сделала! Очень хорошо! Превосходно!

(Голоса в публике: «Нет, плохо!», «Нет, отлично!» Звонок председателя.)

Сейчас передо мной «Гекльберри», выпущенный Детгизом в ее переводе с прелестными рисунками Горяева, и, в сущности, какое мне дело, что в подлиннике вся эта книга от первой до последней страницы написана от лица полуграмотного, темного, диковатого малого, не имеющего никакого понятия о правильной речи. В переводе этот «дикарь» говорит книжным, грамматически правильным языком культурных, интеллигентных людей. Правда, это выходит иногда как-то странно: читаешь, например, сделанное им описание природы, и кажется, что читаешь Тургенева: «Нигде ни звука, полная тишина, весь мир точно уснул…» – и т.д.[137] Но разве дело в таких мелочах? Разве эти мелочи помешали советским читателям, особенно детям, полюбить твеновский роман всей душой? Они читают именно этот перевод с восхищением и не требуют никакого другого. И их любовь к этой книге нисколько не меньше, чем любовь заокеанских детей, которые читают ее в подлиннике.

Тут адвокат надолго умолкает. Нисколько не торопясь, он деловито раскладывает у себя на столе небольшие зеленые томики – романы Диккенса в издании Гослитиздата – и сообщает о них одно прелюбопытное свое наблюдение. Оказывается, у Диккенса в каждом романе действует какой-нибудь «человек из низов» с плебейской, неотесанной, но очень выразительной речью. И (знаменательно!) все наши лучшие переводчики Диккенса передают их цветистую простонародную речь почти правильной бескрасочной гладкописью!

– Одним из наиболее талантливых, авторитетных и опытных мастеров перевода, – говорит адвокат, – справедливо считается Мария Лорие. Ей принадлежит перевод романа Диккенса «Большие надежды». Очень художественный перевод, образцовый. Но вот в романе появляется каторжник Мэгвич, вульгарный дикарь, речь которого вполне выражает его грубую психику. А в переводе Марии Лорие он говорит почти литературно.

«– Милый мальчик, – говорит он, – и вы, товарищ Пипа, я не стану рассказывать вам мою жизнь, как в книжках пишут или в песнях поют, а объясню все коротко и ясно, чтобы вы сразу меня поняли», – и т.д. (XXIII, 366)[138].

Опять интеллигентская речь, без всякой плебейской окраски. Так мог бы говорить человек с университетским образованием: юрист или врач, хотя в подлиннике с первых же слов слышится речь темного каторжника, никогда не бывавшего в культурной среде. Вместо for он говорит fur, вместо after – arter, вместо someone – summun и т.д. и т.д. Эти искривления речи, к счастью, никак не отразились в переводе. «Плебейство» Мэгвича отлично передано – не лексикой, но интонацией.

То же нужно сказать о речи другого простолюдина, Роджера Райдергуда, в романе «Наш общий друг», блистательно переведенном Н. Волжиной и Н. Дарузес. Хотя в подлиннике Райдергуд говорит не knew, но knowed, не partner, но pardner, не anything, но anythink, в переводе это искажение стилевого стандарта не нашло никаких отражений (XXIV, 185 – 189).

Так что напрасно прокурор с такой неуместной горячностью нападает на переводчика Бернарда Гилберта Герни и видит в его гладкописи чуть ли не вредительство.

Нельзя же привлекать людей к суду за то, что они не волшебники и не умеют творить чудеса! Недаром мастера перевода – и французы, и англичане, и русские – именно потому, что они мастера, дистиллируют в своих переводах чужую простонародную речь. За эту «дистилляцию» не судить мы должны переводчиков, но благодарить и приветствовать! Здесь, в сущности, их большая заслуга, достойная всяких похвал!

Да, не вина, а заслуга!

Что чаще всего заставляет их заменять чужое просторечие гладкописью? Их ненависть к безвкусице и фальши. С содроганием эти мастера вспоминают пресловутого Иринарха Введенского, который, стремясь к просторечию, беспардонно русифицировал подлинник и принуждал англосаксов поддедюливать и пришпандоривать друг друга, а кое-кого и наяривать.

Они помнят, как коробило их, когда Сэм Уэллер, чистокровнейший лондонец, обращался в переводе к отцу, словно к Ивану Сусанину:

– Ну, исполать тебе, старый богатырь[139].

И, конечно, дистилляторы правы: читаешь Бернса в русопятском переводе Федотова, и кажется, будто Бернс был лихим балалаечником в рязанском самодеятельном хоре. Дай середняку переводчику волю вводить в свои переводы простонародную речь, он до того загрузит их всевозможной ай люли да доля-долюшка, что получится сплошное уродство. Здесь словно шлюзы откроются для самой аляповатой и сусальной безвкусицы. И тогда дружно запротестуют читатели. «Пусть лучше, – скажут они, – переводчики передадут нам хотя бы сюжетную схему, даже не покушаясь на воссоздание иноязычной стилистики! Пусть ограничатся той скромной задачей, которую, как мы только что видели, поставил перед собой Герни: осведомить своих соотечественников о содержании (только о содержании!) того или иного произведения русской словесности».

Боязнь аляповатой вульгарщины удерживает русских переводчиков от внедрения простонародных речений в тексты своих переводов. Их пугает множество моветонных безвкусиц, допускавшихся переводчиками старого времени. Эти безвкусицы и побуждают их начисто отказаться от всяких попыток воссоздать чужое просторечие.

А если таково принципиальное отношение к этому делу наиболее квалифицированных мастеров перевода, почему же, спрашивается, мы запрещаем поступать точно так же их коллегам, переводящим Крылова, Грибоедова, Гоголя, Лескова, Солженицына, Шолохова? Возможно, что и их останавливает та же ненависть к сусальной вульгарщине, которая неизбежно прокрадется в их перевод, если они станут при помощи собственных сленгов воспроизводить просторечие наших классических авторов.

Строго взыскивать с них мы не можем, хотя бы уже потому, что они – в большинстве. Их переводы – бытовое явление. Никто из критиков не высказывает им порицания за то, что, стирая с переводимого текста все его живописные краски, они лишают этот текст той могучей динамики, которая так неотразимо воздействует на чувства и мысли читателей. К этому привыкли. Это считается в порядке вещей и тот переводчик «Ивана Денисовича», на которого с таким патетическим гневом обрушился наш прокурор, может в свое оправдание сказать, что и другие переводчики «Ивана Денисовича» так же исказили весь текст этой повести, даже не попытавшись воссоздать ее стиль. До нас дошло пять американских изданий «Ивана Денисовича». И какое из них ни возьмешь, всюду та же бесцветная протокольная речь.

В подлиннике, например, говорится:

«Закон, он выворотной». (59)

А Бела фон Блок переводит:

«Они поступали с законом, как заблагорассудится». (66)[140].

А Макс Хейуорд и Рональд Хингли:

«Они вертели закон, как хотели». (75).

А Томас Уитни:

«Закон это такая вещь, которую (…) выворачивали наизнанку, как им вздумается». (69)[141].

В подлиннике:

«Сенька Клёвшин услышал через глушь свою». (60)

Бела фон Блок переводит:

«Хотя он был глух». (68)

Хейуорд и Хингли:

«При всей своей глухоте Сенька Клёвшин мог услышать». (77)