Истории про девочку Эмили - Монтгомери Люси Мод

— Не воображай, ты, плаксивая, сопливая малявка, будто можешь командовать мной только потому, что живешь в Молодом Месяце, — топнув ногой, визгливо выкрикнула Илзи в виде ультиматума.

— Я не собираюсь тобой командовать… я вообще не собираюсь больше с тобой общаться, — с презрением парировала Эмили.

— Я буду только рада от тебя избавиться… ты, гордая, самодовольная, надутая, высокомерная двуногая! — завопила Илзи. — Никогда больше ко мне не обращайся! И ходить по Блэр-Уотер и рассказывать гадости обо мне тоже не смей!

Слышать такое было невыносимо для девочки, которая никогда не «рассказывала гадостей» ни о своих подругах, ни о тех, что прежде были ее подругами.

— Я не собираюсь рассказывать о тебе никаких гадостей, — сказала Эмили внушительно. — Я собираюсь их только думать.

Такая перспектива представлялась гораздо более неприятной, чем любые обидные речи, и Эмили это знала. Ее угроза довела Илзи почти до исступления. Кто знает, что же такое невероятное сможет Эмили всякий раз, когда захочет, думать о ней, Илзи? Илзи уже успела узнать, каким богатым воображением обладает Эмили.

— Ты считаешь, мне есть дело до того, что ты думаешь, ничтожная змея? Да у тебя и ума-то вовсе нет.

— Что ж, у меня есть кое-что получше, — сказала Эмили со сводящей с ума улыбкой превосходства. — Кое-что, чего у тебя, Илзи Бернли, никогда не будет.

Илзи сжала кулаки, словно хотела сокрушить Эмили физической силой.

— Если бы я не могла писать стихи лучше тебя, я повесилась бы, — иронически заметила она.

— Я одолжу тебе десять центов на веревку, — сказала Эмили.

Илзи свирепо уставилась на нее, чувствуя себя побежденной.

— Можешь убираться к дьяволу! — заявила она.

Эмили встала и пошла — не к дьяволу, но домой, в Молодой Месяц. А Илзи дала выход своим чувствам, расшвыряв доски их «буфета с фарфором» и разбив пинками на куски их «моховой сад», и тоже удалилась.

У Эмили было ужасно тяжело на душе. Еще одна дружба кончилась разрывом… к тому же такая восхитительная, вдохновляющая дружба. Илзи была замечательной подругой — сомневаться в этом не приходилось. Когда гнев Эмили остыл, она подошла к чердачному окну и заплакала.

— Несчастная я, несчастная! — всхлипывала она драматично, но очень искренне.

Однако той горечи, что сопровождала ее разрыв с Родой, на этот раз она не испытывала. Эта ссора была честной, открытой и прямой. Ей не нанесли удар в спину. Но, разумеется, они с Илзи никогда снова не будут дружить. Вы не можете дружить с человеком, который назвал вас сопливой малявкой и двуногой, и змеей и велел убираться к дьяволу. Это невозможно. Да и сама Илзи никогда не сможет простить ее… у Эмили хватило честности, чтобы признаться себе, что она тоже внесла немалый вклад в их ссору.

Однако, когда на следующее утро Эмили отправилась в домик для игр с намерением забрать свою долю битого фарфора и досок, там уже усердно трудилась Илзи: полки были расставлены по местам, «моховой сад» восстановлен, а сделанная из еловых лап арка вела из жилой комнаты в красивую гостиную.

— Привет! Вот тебе гостиная. Надеюсь, теперь ты будешь довольна, — сказала она весело. — Что ты так долго не приходила? Я уж думала, ты совсем не придешь.

Такой прием привел в изрядное замешательство Эмили, успевшую за минувшую трагическую ночь похоронить свою вторую дружбу и выплакаться над ее могилой. Она не была готова к ее столь быстрому воскресению. Но, насколько это касалось Илзи, все выглядело так, будто никакой ссоры не произошло.

— Да это же было вчера, — сказала она в изумлении, когда Эмили довольно сдержанно упомянула о событиях предыдущего дня. Вчера и сегодня в философии Илзи были двумя совершенно разными категориями. Эмили приняла это как данность… она обнаружила, что ничего другого ей не остается. Илзи, как выяснилось, не могла не впадать время от времени в ярость, так же, как не могла не быть веселой и ласковой в остальное время. Эмили, всегда какое-то время страдавшую от обиды, больше всего поражало то, как Илзи, казалось, мгновенно забывала о ссоре, едва лишь враждебные действия оставались позади. Слышать, как тебя называют змеей и крокодилом в одну минуту, а в следующую, с крепкими объятиями, дорогой и любимой, было несколько странно, пока время и опыт не сгладили неприятное впечатление.

— Разве я не настолько мила между вспышками гнева, чтобы их мне простить? — спросила Илзи. — Дот Пейн никогда не впадает в ярость, но разве тебе хочется, чтобы она была твоей подругой?

— Нет, она слишком тупая, — признала Эмили.

— И Рода Стюарт тоже никогда не раздражается, но ее с тебя уже хватит. Ты думаешь, я когда-нибудь обошлась бы с тобой, как она?

Нет, на этот счет у Эмили не было никаких сомнений. Каковы бы ни были недостатки Илзи, она всегда оставалась верной и искренней.

И конечно же Рода Стюарт и Дот Пейн были перед Илзи «что лунный свет пред солнечным, вода перед вином»[23]… или, вернее, были бы, если бы к тому времени Эмили знала и другие стихи Теннисона, а не одну лишь «Песнь рожка».

— Нельзя иметь все удовольствия сразу. Тебе придется с чем-то мириться, — сказала Илзи. — Я вспыльчивая — в отца, и ничего тут не поделаешь. Подожди, вот увидишь, каков он, когда разъярится.

Этого Эмили пока не видела. Она часто заходила в дом Бернли, но в нескольких случаях, когда доктор Бернли был дома, он не обращал на нее внимания, если не считать легкого кивка при встрече. Он постоянно работал, поскольку, каковы бы ни были его недостатки, никто не подвергал сомнению его мастерство врача, и практику в округе он имел обширную. У постели больного он оставался настолько же ласковым и полным сочувствия, насколько резким и саркастичным становился в стороне от нее. Пока вас мучила болезнь, доктор Бернли был готов на все ради вас; когда же вы были здоровы, он вас явно терпеть не мог. Весь июль ему пришлось прилагать огромные усилия, чтобы спасти жизнь Тедди Кента в Пижмовом Холме. Теперь Тедди был вне опасности и мог вставать с постели, но его выздоровление шло не так быстро, как хотелось доктору Бернли. Однажды он окликнул Илзи и Эмили, направлявшихся напрямик через лужайку к озеру с удочками и жестянкой ужасных жирных червяков — с последними имела дело исключительно Илзи, — и велел им сходить в Пижмовый Холм и поиграть с Тедди Кентом.

— Мальчику одиноко, вот он и хандрит. Сбегайте да подбодрите его, — сказал доктор.

Илзи очень не хотелось идти. Ей нравился Тедди, но, судя по всему, чрезвычайно не нравилась его мать. Что же до Эмили, то она ничего не имела против такого визита, хоть и не выразила своих чувств открыто. Тедди Кента она видела только один раз — в воскресной школе, как раз накануне того дня, когда он серьезно заболел, и с виду он ей понравился. Казалось, она тоже понравилась ему: она несколько раз заметила, как он, сидя за несколько скамей от нее, робко, но внимательно смотрел в ее сторону. По мнению Эмили, он был очень красив. Ей понравились его густые темно-каштановые волосы и голубые глаза под черными бровями, и впервые она подумала, что, возможно, с мальчиком тоже было бы довольно приятно поиграть. Разумеется, речь не шла ни о каком «поклоннике». Эмили терпеть не могла школьный жаргон, на котором мальчика называли вашим «поклонником», если ему случалось одолжить вам карандаш или предложить яблоко и если он часто выбирал вас партнершей в играх.

— Тедди — славный мальчик, но мать у него странная, — сказала ей Илзи на пути в Пижмовый Холм. — Она никогда никуда не ходит… даже в церковь… но я думаю, все это из-за шрама на лице. Они не здешние… живут в Пижмовом Холме только с прошлой осени. Они бедные и гордые, и соседи к ним редко заходят. Но Тедди ужасно милый, так что, если его мать будет на нас мрачно смотреть, не станем обращать внимания.

Миссис Кент не стала смотреть на них мрачно, хотя оказанный им прием оказался довольно прохладным. Возможно, она также получила какие-то распоряжения от доктора. Это была маленькая женщина с громадной копной мягких, шелковистых, блеклых светло-каштановых волос, с темными печальными глазами и широким шрамом, идущим наискось через все ее бледное лицо. Без шрама она могла бы считаться даже миловидной, а ее нежный голос звучал нерешительно, как ветер в зарослях пижмы. Эмили, с ее природной способностью с первого взгляда составлять мнение обо всех людях, которые встречались ей, сразу почувствовала, что миссис Кент не была счастливой женщиной.