Эссеистика - Жан Кокто

Обобщу. Я не настолько выжил из ума, чтобы полагать, будто орда студентов может каким-то чудом познать то, чему и научить нельзя. Я бы только хотел, чтобы они не подрезали свои усики-антенны подобно тому, как с гордостью срезают первые волоски на подбородке. Эти усики пригодятся им, чтобы ловить сокрушительные волны, излучаемые красотой. Хоть как нибудь, с грехом пополам.

О красоте

Красота — одна из хитростей природы, нужная для того, чтобы привлечь живые существа друг к другу и добиться от них содействия.

Но природа применяет эту хитрость в высшей степени беспорядочно. Человек называет это пороком, свойственным всем живым видам. Механизм порока действует вслепую, зато природа любой ценой достигает своей цели[25].

Нам трудно себе представить, чтобы подобный механизм мог распространяться на звезды, потому что свет, по которому мы узнаем их, является либо отраженным, либо, как и всякий свет, знаком распада. Человек полагает, что звезды нужны ему в качестве люстры — правда, видит он их в момент разрушения или гибели.

Разумеется, этот гигантский механизм работает в жестком режиме.

Даже нежнейшие любовники вносят в него свою лепту. Их поцелуй — чуть ослабленное присасывание вампиров, ритуал, имитирующий выпивание крови любимого существа, акт обмена кровью.

Эта жажда чужой крови еще сильнее проявляется в движении губ, засасывающих кожу, точно медицинская банка, затягивающих кровь так сильно, что возникает синяк — метка, соединяющая в себе вампиризм и эксгибиционизм. Это пятно свидетельствует о том, что человек, носящий его — как правило, на шее, — является жертвой другого человека, который любит его настолько, что хочет вырвать все его естество и смешать со своим.

Цветы изначально были и остаются наивной ловушкой. Я наблюдаю за ними в экспериментальном саду, где скрещивают виды. Роскошь, которую мы им приписываем, для них не существует, а цвет и запах служат лишь для того, чтобы заявить о своем присутствии посредникам их любви.

Позабыв о наших размерах, мы можем представить себе этих рыцарей (насекомых) в полупрозрачном дворце, в светлых, просторных и благоухающих покоях.

Благодаря системе заграждений arum maculatum{123} держит этих рыцарей в плену до тех пор, пока они целиком не вымажутся в семени и пока для них открыты женские покои.

Я мог бы и дальше рассуждать на эту тему. Но не сам ли я говорил, что эта книга не имеет ничего общего с лекцией?

Что меня больше всего интригует, так это сходство эротических сцен. Мир устроен гораздо проще, чем мы в своем невежестве можем предположить. Я все лучше понимаю, что механизм этот довольно груб — раз и навсегда и для всех.

Красота в искусстве — это хитрость, она нужна, чтобы искусство увековечить. Она блуждает с места на место, где-то оседает и оплодотворяет умы. Художники являются для нее посредниками. Но они ее не знают. Красота делает свое дело через них и помимо них. Когда же они хотят завлечь ее силой, то создают что-нибудь искусственное.

Красота (сама для себя — обыкновенной прислужницы свадебного обряда — красотой не являющаяся), использовав художника единожды, больше уже его не отпускает. Этим зачастую объясняется, что некоторые из художников оставляют неудачное потомство: размножаясь физически, они пытаются играть одновременно на двух сценах. Только не подумайте, что красота способна судить или что ей, наоборот, не хватает критичности. Ни то, ни другое. Какой бы она ни была, она всегда стремится на острие.

Она непременно найдет тех, кто свяжет с ней свою судьбу и обеспечит ей продолжение.

Ее молнии, падая на острие, озаряют те творения, которые шокируют. Она избегает бессмысленного копирования натуры.

Но человек так привык к этому бессмысленному копированию натуры, что восхищается им даже у тех художников, для которых это всего лишь разбег. А предложите ему кем-то сочиненные или кому-то пригрезившиеся истории, описанные с не меньшей реалистичностью, — он возмутится. Потому что эти истории не про него, а про других. В нем говорит эгоизм. Человек берет на себя роль судьи. Выносит приговор. Горе тому, кто попытается отвлечь его от самосозерцания.

Точно так же, когда человек читает — он читает в себе, когда смотрит — смотрит в себя.

Искусство рождается в тот момент, когда художник отходит от натуры. То, каким образом он это делает, оправдывает его существование. Это становится истиной в последней инстанции.

Но отход от натуры может происходить и неявно. (Я имею в виду Вермеера и кое-кого из очень молодых современных художников.) Это вершина искусства. Красота прокрадывается туда тайком. Она расставляет там виртуозную ловушку, внешне невинную, подобную ловушкам растений, и завлекает в нее зрителей — исподволь, чтобы они не испугались, так как испуг — обычная реакция на ее Горгоний лик.

Дидро раздражает меня{124}, когда подробно описывает истории, касающиеся Грёза. И Бодлер раздражал бы{125}, если бы описывал истории с Делакруа, не будучи оплодотворен этим художником. Данте является оправданием ловушки Делакруа Делакруа — оправданием ловушки Бодлера То же невооруженным глазом прослеживается в соединении Делакруа — Бальзак («Златоокая девушка»).

Из века в век «Джоконда» увлекает взгляд в ловушки, которые Леонардо расставил — как он полагал — исключительно ради красоты своей модели.

В кинематографе только отсутствие цвета спасает фильм от пошлости и делает из него произведение искусства. Красота там редкая гостья. Цвет разрушил бы недосказанность. Все стало бы уродливым — кроме красоты.

Люди морщатся на цветные фильмы, потому что, по их мнению, они далеки от натуры. И снова в этом заключено противоречие: цвет победит, и красота им воспользуется.

Инстинкт размножения толкает поэта разбрасывать свое семя как можно дальше за своими пределами.

Я повторяю еще раз, семена дают всходы даже в том случае, если их разбрасывают плохо. Некоторые виды (Пушкин, например) не поддаются распространению. Это, однако, не мешает им летать повсюду и, как бы мало их ни было, они сохраняют силу воздействия.

Шекспир вот пример растения, которое взрывается, разбрасывая семя. Крылья и ураганы разнесли его по всему миру. Красота собирается в него со всех сторон огненными языками.

Если бы мы могли измерить расстояние, отделяющее нас от тех, кого мы мним самыми близкими мы бы испугались. Хорошие взаимоотношения сотканы из лени, вежливости, лжи и множества других вещей, заслоняющих собой препятствия, которые нас разделяют. Даже молчаливое согласие заключает в себе столько разногласий относительно мелочей и того, куда мы идем, что можно заплутать и никогда больше не встретиться. Если однажды мы обнаруживаем в ком-то дух, который, как мы думаем, приводится в движение тем же механизмом, что и наш собственный, и который удивляет нас тем, что необычайно быстро минует области, нас занимающие, то вскоре мы узнаем, что человек этот специализируется, скажем, в музыке, и мираж, который нас было сблизил, рассеивается. Чувство увлекло его вдаль от рассудка. Контроль рассудка иссяк. Слабость, с которой этот человек сначала мирился и у которой затем пошел на поводу, которую вынашивал и лелеял, ежеминутно ей потакая, в конце концов нарастила атлетические мышцы и задушила все остальное. В результате перед нами душа, способная понять все и не понимающая ничего. То, что нас в ней прельстило, не находит применения. Эта упрямица обожает скверную музыку и всецело ей отдается. Глухая к истинным ценностям, в главном она не свободна. Зато по любым другим дорогам она бродит непринужденно. Единственное, чем она пользуется, — атрофированный член, и печальное зрелище этого уродства наполняет ее гордостью.

Куда серьезней, по всем статьям, согласие кажущееся. Именно оно позволяет нам жить, именно на него опирается искусство, чтобы заставить нас служить себе. Произведения искусства настолько полно отражают наше одиночество, что задаешься вопросом, какая невероятная жажда общения толкает художника выставлять их на всеобщее обозрение.

Произведение искусства, в котором человек выставляет себя напоказ — героически или же совершенно бессознательно, что тоже является формой героизма, — прорастает в другом человеке благодаря почти тем же ухищрениям, что использует природа для самовоспроизведения. Участвует ли произведение искусства в неизбежном священнодействии? Или просто человек в конце концов смирился со всеобщими законами творения? Совершенно очевидно, что он раб этих законов и что, сам того не ведая, он сообщает своей творческой силе декоративную привлекательность, призванную свидетельствовать о наличии у него творческого потенциала, интриговать, пугать, завлекать и заставлять произведение любой ценой продолжать свое существование в знаках, не имеющих никакого отношения к миссии художника. Эти ухищрения подобны ухищрениям цветов.