Наследство от Данаи - Любовь Овсянникова

Пока я открывала в себе новые черты, Людмила приготовила бульон, отварила в нем картофель и теперь намеревалась добавить туда вермишель. Она высыпала порцию вермишели, оказавшейся в пачке последней, в небольшую миску и залила ее теплой водой. Сосредоточенно наблюдая за моими упражнениями, она мешала мокрую вермишель ложкой.

— Что ты делаешь? — наконец заметила я алогичность ее действий.

— Вермишель мою.

— Зачем?

— А ты что, бросаешь ее в суп грязной? — отпарировала она с ехидной насмешливостью, не нарочитой, а свойственной ее тону.

— Ха-ха-ха! — я отставила зеркало и отдалась стихии смеха.

Я сдвинулась на край стула и качалась, поднимая к подбородку ноги, согнутые в коленях. Затем я протягивала их, разводя в разные стороны и удерживая на весу, потом чертила ими восьмерки и делала «ножницы». Ноги были мерилом смешного, а вовсе не раскаты смеха, всегда глуховатого у меня.

Целую секунду Людмила оторопело смотрела, не соображая в чем ее оплошность. Сообразив же, намеренно усугубила ситуацию: зачерпнула ложкой раскисшую вермишель, медленно подняла ее над миской и принялась тщательно обнюхивать, кривясь и морщась, приоткрыв рот и с гримасой отвращения высунув кончик языка.

 — Имени… имени Франциско Гойя, — пыталась сказать я через икоту и спазмы хохота.

— А так ничего, да? — невозмутимо подвела итог моя подружка.

11

— Все, дети, все, — подняла руки Низа Павловна, когда школьники разочарованно загалдели, что на улице еще стоит день, а запасы рассказов у нее уже исчерпались.

— Вы обещали рассказать и о своих родителях, — напомнила Низе Татьяна Коржик.

Низа Павловна сникла: в самом деле, обещала.

— Об отце и маме когда-нибудь в другой раз расскажу, а сейчас, — она взглянула на часы, — еще есть время. Давайте вспомним наших бабушек и прабабушек. Знаете, о чем я подумала?

— О чем?

— Нет!

— Скажете, — хором ответили слушатели на разные голоса.

— Я хотела бы написать книгу обо всех-всех дивгородцах, погибших от рук фашистов. Но это дело буксует уже на стадии собирании материала. А вы же здешние, каждый день видитесь с теми, к кому мне иногда сложно попасть. И вообще, наездами очень тяжело располагать собеседников к печальным воспоминаниям, ведь для этого нужно хорошо знать людей, к которым обращаешься с вопросами, и иметь достаточный запас времени, чтобы выбрать соответствующие нужному разговору обстоятельства. Я рада, что вас пришло так много, поэтому и подумала, не лучше ли за это взяться вам? Кое-что у меня уже есть. И я с вами этим поделюсь для начала, для зачина. А дальше вы продолжите книгу сами. Идет?

— Не сами, а в соавторстве с вами, — сказала Вукока, изученным жестом отбрасывая на спину густые волосы, и лукаво взглянула на Павла Дмитриевича, который ходил кругами вокруг них и слушал Низины воспоминания. 

— Хорошо. Вы собирайте материал, а там разберемся, — согласилась Низа.

***

Существует интересная легенда о том, как в Дивгороде возникла фамилия Тищенко и кто первым получил ее. Эту легенду донесли до нашего времени записи и пересказы, которые в течение нескольких поколений делались членами семьи Павла Дмитриевича. Так вот то, что первый Тищенко появился здесь очень давно, свидетельствует факт чрезвычайной разветвленности и многочисленности рода, носящего эту фамилию. И очень зажиточными, как о том мечтал Умный Мойшик, они едва ли были, так как многие из них жестоко болели, в частности на чахотку, передающуюся от отцов к детям.

К сожалению, не выпала из той закономерности и семья Тищенко Филиппа Андреевича, который, женившись, выстроил себе дом по соседству с родителями Евгении Елисеевны. Интересно, как это начиналось. Это было в 1918 году, как раз после Октябрьской революции, о которой дивгородцы слышали, но которая на их жизни тогда еще не сказалась и потому они ее в расчет не принимали. Филиппова теща, баба Павлиха, боевая и энергичная женщина, после замужества дочери выхлопотала на ее имя бумагу на владение земельным наделом здесь, на Степной улице. При социализме делалось это просто, без паразитарных земресурсов и архитектурных управлений, — записали в сельском совете, что надел площадью такой-то, расположенный там-то предоставляется для строительства дома тому-то. И все — это был закон! После этого Павлиха, не доверяя хвастливым местным мастерам-самоучкам, сама отмерила шагами длину и ширину дома, показала приглашенным на строительство дядькам, где забивать колья, обозначающие углы дома, и приказала начинать работы. Строительство закипело чуть ли не назавтра и проходило полностью под контролем заказчицы, выступающей еще и в роли главного консультанта. Стоит этот дом, построенный под надзором простой неграмотной женщины, по сей день, и еще лет сто простоит, если никто его не разрушит умышленно.

В довоенные и послевоенные годы Филипп работал рядовым рабочим механического завода «Прогресс», где производилась сельскохозяйственная техника. Как и все, ходил на работу и с работы в засаленной одежде, черный от мазута. Я немного знала его уже дедушкой. Когда-то он, вероятно, был высокого роста, стройным, а мне помнится уже сутулым от возраста, хмурым, немногословным. Дед Филипп все время тяжело кашлял, а когда случалась особенно агрессивная атака, выходил на улицу и прятался от своих домашних за угол дома. Выходило так, что становился как раз перед нашими окнами. Здесь он склонялся к забору и освобождался от мокрот. Может, поэтому-то его и назвали Заборнивским, а затем так начали называть всех его родственников.

Соседом Филипп Андреевич был уживчивым — никогда ни с кем не ссорился, хотя и тесной дружбы не водил. Все больше сидел за воротами на скамейке и в одиночестве любовался солнышком. Кто останавливался возле него, с тем любил поговорить, а кто проходил мимо, того не задевал.

Мне хорошо помнится, что он был шутником, очень остроумным человеком, говорил мало, но метко и с нотками легкой, безобидной насмешки. И сейчас слышится его низкий голос с характерной хрипотцой. После слов, сказанных им, все, кто был рядом, каждый раз взрывались смехом.

— О, Филипп уже смешит кого-то, — говорил мой отец, зачуяв хоровой смех.

Когда-то и я, играясь неподалеку, стала свидетелем одного розыгрыша.

К его жене, бабе Саше, пришла местная модистка, тетка Неплюйша. Женщина звезд с неба не хватала, но водила себя чисто и опрятно. В отношениях с людьми была подчеркнуто манерной, воображая, что так должна проявляться вежливость. Кое-кого это раздражало.

— Нет ее дома, — прохрипел дед Филипп, откашливаясь после выкуренной самокрутки.

— А где это она? Мы же договаривались, что я приду.

— К родителям на полчасика побежала, — дед освободил место на скамейке. — Садись, подожди. Сейчас она вернется.

Неплюйша культурно присела на краешек, немного попрыгала на скамейке, будто это была не деревянная доска, а резиновый мяч, покашляла, не зная о чем говорить, затем нашлась:

— Завезли нам в магазин селедку.

— Ага, — поддержал разговор дед.

— И соленую-соленую!

— Ты смотри, — отреагировал на слова Неплюйши вежливый слушатель.

— Я и говорю, чего оно.

— Что чего?

— Вообще, чего селедка соленая? — спросила модистка.

— Вот тебе и на! Так ты ничего не знаешь? — дед начал разводить женщину на шутку.

— О чем?

— Селедка же в море живет.

— Знаю. И что из этого? — Неплюйша искоса взглянула на деда, который, оказывается, придает значение тому, что и малый ребенок знает.

— А там же вода солонющая, как рассол.

— Да вы что? — оттопырила ухо женщина. — Не слышала такого. А от чего?

— Ой, мама! Ты, вижу, темная, как ночь безлунная. Да ведь туда круглые сутки соль составами прут и высыпают.

— И-и-их, а я-то думаю, чего мимо нашего села поезда на юг гур-гур и гур-гур по ночам. А оно вон что оказывается. Прямо составами, говорите?

— Конечно! — уверил Неплюйшу Филипп. — А в каждом составе, учти, не меньше сотни пульмановских вагонов.

— Ну, если составами... Тогда, канешно, чего же рыба не будет соленой.

За пару недель всезнающей — после разговора с Филиппом Заборнивским — невезучей Неплюйше всунули в магазине тухлую селедку.

— Воняет! — закричала она, развернув покупку. — Я издали слышу. Меняй! — обратилась к продавцу.

Тот подал ей другую рыбину, третью, но вся рыба в бочке оказалась некачественной. Продавец начал извиняться перед покупателями.

— В море соли недодали! — провозгласила Неплюйша. — Сэкономили, чтобы украсть.

Интересно, что и после того, как модистке открыли, что дед Филипп пошутил, она продолжала ему верить.

— Не рассказывайте мне, — отмахивалась сердито. — Вода же в море соленая?

— Соленая, — признавал какой-нибудь сторонник голой истины.