Наследство от Данаи - Любовь Овсянникова

— Там не на один фильм хватит, папа, хоть я и не сосчитала всего.

Павел Дмитриевич прикрыл веки, засопел громче, будто заснул, но тут же проснулся, взял платок, отер лицо.

— Кажется, я у вас заработал право сказать свое слово. А оно будет таким. Вот поручила тебе тетка Юля заниматься увековечением памяти ее сына. Так?

— Да, именно на этих условиях она оставила мне свою недвижимость.

— Тогда езжай в Москву, организуй там продюсерский центр и назови его именем Максима Дорогина. Для начала займись экранизацией своих книг, а там заработаешь больше денег и возьмешься за более дорогие проекты. Хватит тебе пером царапать. Написала более двадцати романов. Что еще нового ты можешь людям сказать? А повторяться — пустое дело. Может, именно для того чтобы этот план осуществился, я и являлся в мир.   

Затем Павел Дмитриевич снова уснул. Поспал часок, а Низа все время прибито сидела в соседней комнате, прислушиваясь к окружающим звукам.

— Меня извел бред, — пожаловался отец. — Я постоянно в него проваливаюсь.

— Не волнуйся, — успокоила его Низа. — Я все время рядом с тобой. Вот, видишь, у меня лекарство, шприцы, все под рукой. Я вытяну тебя из любого бреда.

Последний раз он пришел в сознание под вечер. Попросил поднять его на кровати. Взглянул в окно.

— Там ночь? — спросил.

— Вечер.

— В доме, кроме тебя и мамы, есть кто-нибудь из мужчин? — вдруг обеспокоился он.

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Вдвоем, значит, — обреченно склонил он голову. — Ну, держитесь.

***

Пятьдесят дней и ночей провела Низа у постели отца. Он лежал тихо, не надоедал ни просьбами, ни жалобами, только старался больше спать. А она — спала или нет — ловила звуки его дыхания. Она стала его продолжением: голосом, когда он не мог сказать того, что хотел; руками, когда ему уже тяжело стало подносить ко рту ложку или чашку; ногами, когда отказали свои, а потребность в движении еще жила. Низа сделалась частью его физической сути, проваливающейся в трясину; его души, изболевшейся от долгого прощания; его мыслей, отлетевших в далекое-далекое последнее воспоминание.

И она вторила ему своими клятвами: «Папочка, родненький мой, я сделаю то, что задумывал ты и чего осуществить не успел. И достояние твоей жизни — бой и победа! — не поглотит время».

Низа ощущала бурность течения, как оно подхватывает ее и несет, словно щепку. Вот закрутило на одном месте, наращивая скорость, заторопилось, забурлило, аж стонет и тянет куда-то вниз. Но Низа держится храбро, выныривает, хватает глоток воздуха, ничего другого больше не успевая, и снова погружается туда — в неспокойное нутро.

Но что это? Разве Днепр, истерзанный, скованный, еще бурлит нравом, еще играет властью над судьбами и накрывает малую фигуру Низы этими страшными волнами? Разве он, упрекая за свою беззащитность перед человеческой жадностью, самоуверенностью, бессмысленностью, сейчас ударит ее о берег и сокрушит, разломает в щепки этот скелет боли, в который превратилась она?

Так, нет. Она знает, плывут воды его теперь смирно и тихо. Только иногда вздрогнет он от порыва ветра, покроется вместо волн мелкой рябью, припоминая свою волю и правду...

Так может, и Низу именно ветер теребит, обвевает со всех сторон, и она не понимает, откуда дует и куда толкает? Разогнался над степями, где стоит она посредине, да и налетел на это хрупкое препятствие? Хоть какое там препятствие! Так — игрушка. То согнет ее, то поднимет, то собьет на землю, то поставит на ноги, а то, гляди, еще и в воздухе покачает, будто в колыбели. Иногда. Очень редко.   

Но это не ветер. Ведь ему теперь и разогнаться-то негде: города и села, города и села и здания, здания вокруг, прямо какая-то ловчая сеть для гуляки. Нет, не веет он больше беспрепятственно над землей, где прибило Низу. Он поднялся выше и мечется под тучами — ишь как несет их легко! — туда человеку не достать, не дотянуться. Это не ветер хватает и дергает ее за бока.

И знает же она! Да сказать боится, что это время относит людей прочь из жизни. Ой, стремительно же его течение! Ой, туго же пеленает оно, что и не вырваться никому, ой безжалостно же несет на своих парусах куда-то. Куда? В небытие... В забвение...

«Но сейчас, — подумала Низа, — я еще успеваю увидеть вас, люди, услышать ваши голоса, ощутить прикосновения ваших душ. Я еще среди вас. И бью словом, моим теплым, равнодушные волны времени, бросаю камешек на его поверхность, чтобы расходились круги отклика на попадания мои как можно шире. Пусть малые всплески докатятся до тех, кто плывет вслед за мной. Пусть прочитают они в тех гармониках все о нас, и сделают то же самое для своих последователей. И снова, и снова...».

И хотя мы беспомощны на неумолимых волнах времени, но таким способом убережемся от исчезновения без следа. Ведь мы — люди. Так ведь?

[1] Имаот — праматери, жены патриархов: Сара — жена Авраама, Ривка — жена Ицхака, Рахиль и Лея — жены Иакова

[2] Танаи (Таннаи) — общее название нескольких поколений мудрецов, составивших Ветхий Завет

[3] Вавилонский плен случился в 587 году до новой эры

[4] Моше Рабейну — пророк Моисей

[5] Хоррор —  жанр литературы об ужасных приключениях, ответвление от фантастики