Пределы зримого - Роберт Ирвин

Остальные присоединяются к этому мнению. Из всей компании, похоже, мне одной доводилось хотя бы слышать о существовании и работе Института Белизны.

— Какие доказательства ты можешь нам представить?

Я рассказываю Дарвину о том, как ко мне приходил Доктор Роговые Очки, и о том, насколько заинтересованно он следил за моей работой по дому.

— Этот твой, который в роговой оправе, — он хоть сказал тебе прямо, что он из этого Института?

— Ну, напрямую он этого не говорил, но, посудите сами, зачем бы ему было так интересоваться моими домашними хлопотами и стиркой, что бы он мог делать в моей ванной, если бы не работал в Институте Белизны? Кстати, потом выяснилось, что зовут его вовсе не Роговые Очки.

Дарвин задумчиво чешет нос. Очевидно, я никого не убедила. Тейяр вносит очередное предложение:

— Существование Института Белизны — вполне проверяемая гипотеза. Давайте посмотрим в лондонском телефонном справочнике, есть он там или нет.

Мы смотрим. Я нервно пробегаю глазами по колонкам мелкого шрифта. Так, институты: Институт Урологии, Институт Социальных Работников, Институт Деревообработки… Института Белизны — нет. Невозможно представить себе такой институт без единого телефона. Столь же невероятно, чтобы у них не было офиса в Лондоне. Следовательно, вывод напрашивается сам собой: Института Белизны не существует. Непонятно только, как я могла быть настолько уверена в его существовании.

— Значит, я осталась одна?

— Нет-нет, мы же с тобой…

Ощущение полной безнадежности наваливается мне на плечи. Гении, как выясняется, далеко не целиком и полностью в своем — или каком бы то ни было — уме. Они даже не прекратили эту дурацкую игру, пока мы с Тейяром изучали телефонный справочник, сэр Гальтон рухнул на пол с весьма реалистичным стоном. Дядя Дарвин с умным видом разглагольствует о том, что моргания и мигания, иными словами, единицы невербального общения противостоят рефлекторным защитным реакциям. Кроме того, «убийца-моргун», по его словам, необычайно полезная игра, совершенствующая способность к продуцированию дедуктивных умозаключений на основании мельчайших, едва заметных знаков. Он продолжает нести эту чушь, а я вижу, что все они отчетливо (или, с другой стороны, неотчетливо) растворяются в каком-то тумане, взгляд отказывается фокусироваться на них. Похоже, им самим это внушает опасения. Блейк пытается что-то втолковать мне:

— Как-то раз я увидел сумасшедший дом в образе блюда с гнилым мясом; я понял главврач в душе — навозная муха, что откладывает в падали яйца. Опасайся своего врага, дитя мое. Твой Филипп…

Тут Блейк закатывает глаза и валится на пол.

— Надо же было так обмануться! — негодует Диккенс. — Я как раз было решил, что «убийца» — Блейк.

Четверо оставшихся в живых гениев нервно переглядываются между собой.

— Может быть, Тейяр? — Леонардо тычет пальцем в небо.

— Не я, — заверяет их Тейяр.

— Но по крайней мере предположить мы это можем. Согласны? — не унимается Диккенс, твердо вознамерившийся найти преступника.

Мы сидим молча, напряженно думая и принюхиваясь. Да, принюхиваясь, потому что из того угла, где лежит Де Хох, повеяло знакомым веселым запашком. Вдруг меня осеняет: я четко понимаю, что происходит.

— Подождите-ка, дайте мне сказать! Я расскажу вам про судьбу братьев Карамазовых! — кричу я. — Что с ними стало и как они погибли!

И я рассказываю…

— Как видите, это и есть недостающая часть — продолжение «Братьев Карамазовых», — делаю я вывод.

С таким же успехом я могла рассказывать все это в одиночестве — если судить по бесстрастным лицам моих слушателей. Наконец Диккенс неохотно высказывает свое мнение:

— Марсия, дорогая, это не настолько хорошо написано, как могло тебе показаться. При всей свойственной мне скромности я не могу не признать, что это всего лишь вторичный текст, неумело имитирующий мои произведения, от которых его отличает излишняя мелодраматичность. У этого русского нет подлинного чутья… если, конечно, эту чушь написал какой-нибудь русский.

Диккенс подозрительно-изучающе смотрит мне в глаза.

— Да вы же ничего не поняли! Неужели не ясно? — кричу я, не в силах поверить, что эти гениальные люди могут оказаться столь тупыми и медленно соображающими. — Ни я, ни Достоевский не писали этого. Мукор дописал роман за Достоевского, как и вашего «Эдвина Друда» за вас. Плесень паразитирует на истинной литературе, растет на ней, как на дрожжах. И сейчас, в этой комнате, события развиваются по сценарию финала «Братьев Карамазовых». — Я киваю в сторону трупа Де Хоха. Он быстро разлагается — быстрее, чем даже тела Грушеньки или Зосимы. Когда клубок червей вываливается из глазницы, я не выдерживаю и отвожу взгляд.

— Видите? В вашей игре участвует лишний игрок, для которого она вовсе не игра, а охота. Он убивает вас одного за другим, а вы всё не верите в его опасность.

— Похоже, настало время выяснить отношения с этим Мукором, — решительно заявляет Дарвин. — Насколько я понял, это обыкновенный домовой грибок, плесень.

— В Мукоре нет ничего, что можно было бы назвать обыкновенным.

Все, хватит! Прочь из этой комнаты с ее беспорядком, мешаниной из битого яйца, кукурузных хлопьев, машинного масла и трупов, прочь от этой вони! Мой отряд гениев редеет на глазах, да и сами они становятся все более блеклыми. Я хочу успеть натравить их на Мукора, но в прихожей внимание Леонардо оказывается прикованным к пылесосу. Он восхищен этим аппаратом и требует, чтобы ему объяснили, как он работает. Я говорю, что он сломан, а кроме того, я слишком глупа и устала, чтобы объяснять что-либо кому-либо в данный момент. Но Леонардо не отстает, он уверен, что сумеет починить любую машину, если ему объяснят общий принцип ее действия. Диккенс быстрее ухватывает суть дела и демонстрирует потрясенному Леонардо, как должен работать пылесос. Не успев закончить объяснения, он валится на пол, словно вознамерившись всосать ковровую пыль в себя. Через несколько секунд он, что-то прохрипев, испускает дух; его горло и шея при этом почему-то оказываются перепачканными разводами пыли.

Наконец Дарвину удается перетащить Леонардо к месту, где находится Мукор. Вдвоем они опускаются перед ним на колени, и с ковра доносится торжествующий шепот:

— Смерть, разложение и обращение в прах — суть последние, а следовательно — высшие формы человеческого бытия.

На миг густые седые брови Леонардо и Дарвина, кажется, смыкаются, когда два ученых мужа глядят друг на друга в упор, не мигая. Оба полны самых чудовищных подозрений. Но моргают не они: на миг смежаются и вновь распахиваются веки единственного огромного глаза Мукора — и вот два призрака европейской, да и всей западной культуры уже вычеркнуты из существования. Свои жизни они проморгали. Их тела тают в воздухе, не успев даже начать разлагаться. Все вокруг тает, становясь бледным, едва видимым и почти неощущаемым. Моя способность воображать и придумывать, которой я сегодня вволю попользовалась, начинает отказывать, уставать, давать сбои. Тем лучше. Все эти фантазии были нужны мне для того, чтобы не скучать в течение целого дня, проводимого за однообразной скучной работой. Но скоро вернется Филипп, и я больше не могу принимать их всерьез. Даже Мукор, все еще кипятящийся и шипящий у меня под ногами, выглядит не более чем мрачным, зловещим клоуном. От него мне никогда не было никакого вреда. С другой стороны — ну чем он может быть опасен? Скучно и ужасно тоскливо. Кровать застелена, посуда — почти вся перемыта, половина прихожей вычищена пылесосом, кофейный утренник (одна штука) отбыт, гостиная — более или менее в порядке. Вроде управилась… Точно так же, как управлялась вчера, и как будет завтра, а потом и послезавтра. Я прислоняюсь спиной к стене и сползаю на пол. Меня душат слезы.

Мукор пытается подобраться ко мне поближе, развеселить меня, составить мне компанию — словно старый верный пес, из последних сил приползший к хозяину с единственной надеждой успеть сделать для него что-то доброе.

— Марсия, поговори со мной, — шипит Мукор. — Я — твое дитя. Я твоя родня и твой друг. Ты слышишь меня, Марсия? Разве ты меня не узнаешь? Я люблю тебя, я люблю тебя, мамочка. Мамочка, а ты знаешь, что, оказывается, отслоившиеся чешуйки кожи составляют немалую часть домашней пыли? Я вбираю в себя частички твоей кожи, легионы моих верных друзей — самых разных клещей — тоже питаются ими. А известно ли тебе, что в каждой горсти комнатной пыли таких клещей не менее пяти тысяч? Мамочка, тебе ведь правда это интересно?

Отвяжись ты от меня, Мукор! Ничего ты не понимаешь. Вот я сижу и плачу — прямо у себя дома. Сквозь плач я слышу, как из подтекающего крана равномерно капает в раковину вода, слышу, как треснула какая-то ослабевшая деревяшка, сдающая позиции под натиском личинок жука-древоточца. А еще слышно, как жужжат на кухне мухи, вьющиеся над открытой консервной банкой. По гостиной ползет личинка коврового клеща. И все это — вовсе не плод моего воображения. Под одним из подоконников появилось пятно сырой гнили. Хорошо еще, что не сухой. Вроде бы — что мне за дело до всего этого, но я реву в отчаянии. У меня такое чувство, что я оказалась свидетелем собственной подзатянувшейся смерти.