Сибирская жуть - Александр Бушков

– Я представил, как пел волк у тех костей, а рядом скакала конская голова.

– Может, это все же был заяц? Уж больно похоже оно прыгало, а потом крутанулось, сметку дало…

– Сам ты заяц! Хэх, – нервно хохотнул Гыра. – Я что, зайцев не видел? От черепа не отличу? А черные глазницы, а белый оскал, и все без звука – куда это денешь? Ты слыхал, что раньше в Пашином озере кони тонули, а потом видели в логу скачущие головы?

– Я слыхал, под Гладким Мысом…

– Да и здесь их хватает, – оборвал Гыра мои возражения. – Только ты об этом никому, понял? Иначе сниться начнут или встречаться ночами. Нечистая сила тайну любит, болтунам она мстит без жалости. Это уж я знаю.

– Так, может, бросить эти чертовы кости? Они ж сырые, мерзлые… Куда мы с ними?

– Во-о, «завыла, как заплатила…» Сейчас, брошу, как же. Такие версты отмахали, столько страху натерпелись… Да этим костям теперь цены нет. Пусть только не примут! – погрозил Гыра кулаком куда-то в небо.

Чтобы не встретиться с кем-нибудь, мы вошли в село не прямым школьным проулком, а через мангазину – Юшковым, в который выходил огород наших соседей. Почти моим путем. Однако в последнюю минуту решили кости домой не тащить, а сразу везти их в сельпо и сгрузить во дворе, у конторки приемщицы «Утильсырья».

Для этого все же пришлось почти целый околоток пройти по главной сельской улице, но, к счастью, никто нам не встретился. Время уже было довольно позднее. На высоком сельповском крыльце сидел в тулупе сторож дядя Викул. Он с полуслова понял нас и пропустил во двор.

А назавтра приемщица Фая, поколебавшись некоторое время, махнула рукой и приняла лошадиные кости. Правда, с большой скидкой «на сырость», но мы не стали торговаться. Видимо, успокоилась, смирилась с таким исходом дела и лошадиная голова. Во всяком случае, она никогда больше не являлась нам ни наяву, ни в самом кошмарном сне.

И все же явление скачущей конской головы долго было памятно нам. Мы знали, что, по народному поверью, увидеть ее, равно как и лошадь во сне, – это нехорошо, это – ко встрече с кривдою, с большою ложью и коварным обманом. И сперва, по отроческой наивности, посчитали тем коварством решение приемщицы заплатить нам половинную цену за кости, добытые с таким трудом и риском, а позднее невольно усматривали козни конского черепа в какой-нибудь схваченной двойке по химии или в синяке, прилетевшем в мальчишеской драке, или в коварной измене подружки, пригласившей на дамский вальс залетного городского фраера вместо тебя… Да мало ли было у нас ребячьих невезений!

Теперь же вот, через сорок лет вспоминая ту страшную историю, я вдруг подумал: а что, если скачущий череп и впрямь был знамением, неким предупреждением не только мне и Гришке, но всему нашему поколению, вступавшему в жизнь?

Ведь, в сущности, и Гыра, оттрубивший годы и годы на норильских стройках, и Ванча Теплых, мотавшийся в геологических партиях, и Минька Евгеньин, волохавший в колхозе на разных работах, да и я, грешный, рискнувший взять роковое перо русского писателя в стране, где своих пророков не бывает, – все мы, в сущности, прожили жизнь в плену великого обмана. И теперь вот встречаем старость уже среди вселенской лжи и кривды, униженные, обворованные, доведенные до нищеты, лишаемые последних корней, связывающих нас с родной почвой. У нас отнимают все – имя, язык, историческую память, право любить свое отечество и быть хозяевами на своей земле. Но скачущему черепу, видно, и этого мало. У нас отнимают еще и будущее – наших детей и внуков, направляемых неведомой рукой в «чуждые пределы», где нет понятий ни о чести, ни о совести, ни о духовном родстве с предками, ни о святости родительских могил…

Увы, все это не сон, а явь. Хотя и не укладывается в голове. Наверное, даже в лошадиной.

Языческие отголоски

Какую странную судьбину

Мне всемогущий начертал!

Подумать только: при лучине

Я книжки первые читал.

Подумать только: домотканый

Носил кургузый армячок.

Спал на печи, где непрестанно

Скрипел невидимый сверчок.

В какой стране все было это,

В какие средние века?..

Так попытался я когда-то выразить удивление поистине уникальной судьбой нашего поколения, в особенности долею тех из нас, кто вырос в сельской глубинке.

Эти приметы «средневековья», совпавшего с порой нашего детства, можно продолжать до бесконечности. Деревянная самопряха, кросны для ручного ткания холста и сукна, ручная же мельница о двух камнях-жерновах, березовые каток и рубель вместо утюга – все это было привычным в каждой избе, как часы с медными гирями до пола или раскидистый фикус до потолка…

Старое сибирское село и всегда-то отличалось консервативным бытом, а в тяжелые военные годы оно вообще было отброшено на столетия назад. И дело не только в обращении к самодельным туескам, самокатным валенкам-пимам или домотканым шабурам. Все было гораздо сложнее.

Началось возвращение назад и культуры духовной, притом даже не к средневековью, а к самым что ни на есть первобытным, языческим временам…

Прошу заметить: не падение, но возвращение к прошлому, стихийное возрождение его.

Наверное, это было связано не только с разрушением хозяйства и всяческой торговли, обмена продуктами труда. Они и прежде не особо развиты были в сибирской стороне, во всяком случае, в наших селах, удаленных от городов, от железных дорог и живших довольно замкнуто. А пожалуй, в неменьшей мере было следствием разрушения христианской церкви и всего пласта многовековой культуры, созданного и хранимого православием.

Ныне многие храмы восстанавливаются. Следовало бы лишь помнить при этом, что порушены храмы были не только на площадях, но и в человеческих душах. Воинствующий атеизм, как ни печально, в считанные годы собрал обильную жатву.

Было ли сопротивление кощунству безбожников? Конечно, многие верующие, внешне подчинившись служителям, распространителям, проповедникам чужестранного учения, в душе остались верны своему Богу и даже продолжали тайные богослужения. Редко в какой избе не висела икона Богоматери – нашей российской покровительницы и заступницы.

Однако надо признать, что немалая часть народа, простого, трудового, обескураживающе скоро смирилась с безбожием. Ослабление религиозного чувства коснулось даже старообрядческих семей, каковой была, к примеру, наша.

Конечно, тогдашние деревенские люди не были убежденными атеистами. Они не отрекались от Бога, не предавали его, а лишь забывали о нем на время, сбитые с панталыку. Однако стоило случиться общей беде, какой явилась страшная война, положившая в землю половину мужиков, село снова обратилось к вере, к Богу. Не было семьи, где бы не молились о возвращении домой родных и близких. Даже мы, лишенные крещения несмышленыши, ложились спать с молитвой за отцов и братьев.