Москва. Квартирная симфония - Оксана Евгеньевна Даровская

На выходе из подъезда Люся пытается разрядить атмосферу:

– Мы вам так благодарны за понимание, так благодарны!

За ними с Алексеем громко захлопывается подъездная, на тугой пружине дверь. От хлопка Юра вздрагивает и прекращает икать. Наш с ним молчаливый подъем по крутой лестнице дореволюционного дома на второй этаж с привалами на каждой третьей ступени – восхождение на Джомолунгму.

Тяжело дыша, вваливаемся в предбанник. Предбанник у Елены Викторовны маленький, но фешенебельный. О счастье, он свободен. Судя по приглушенным обрывкам голосов, посетители в процессе подписания бумаг. Пристроить Юру на обитый светло-бежевым плюшем стул не поднимается рука. Попросить сухую картонку, наверняка имеющуюся про запас в багажнике Алексея, я не догадалась. В предбаннике царит яростная жара. Чугунная батарея под окном шпарит кипятком. Меня осеняет недурная мысль. Облокотив Юру в очередной раз о стену, проверяю его на устойчивость.

– Ты вполне устойчив, Юра, притворяешься больше. Прижмись, пожалуйста, к батарее ляжками вплотную, подсушить джинсы, вот так, – демонстрирую я личным примером, как это лучше сделать, – а то перед Еленой Викторовной неудобно. Она знаешь какая красивая?

Юрий таращит на меня глаза, но неожиданно мягчает и не сопротивляется. С моей помощью снимает куртку. Встает лицом к батарее, опираясь ладонями о высокий подоконник, слегка приседает, обнимает чугунные ребра худыми ляжками:

– Была у меня одна после развода… лисью шубу ей подавай… Ты вроде, Евгеньевна, на даму с горностаем не похожа, хотя… все вы… Вот у Маечек – у них всегда-а сабля наголо, всегда-а, от этих Маечек хе-ер увернешься…

«Почему во множественном числе? – мысленно задаюсь я вопросом. – Он всех, что ли, женщин зовет Маечками для легкости восприятия? И сбежавшую, обобравшую его на полквартиры, жену, и ту, алчущую лисьей шубы? Ах да-а! “Сабля наголо”, конечно, образ его матери. Всепоглощающий архетип, въевшийся в подсознание с детства. Фаллическая женская сущность, преследующая Юру во всех женщинах мира». Вспоминаю ее маленькие ладошки, лицо с остатками былой красоты, властный голос, металлический блеск вишневых глаз, и мне отчего-то грустно за все человечество.

А Юра так и стоит у окна, уткнувшись раздвинутыми ляжками в пламенеющие ребра батареи, смотрит во внутренний дворик застывшим взором, бормочет только ему ведомые сакральные речи о женском племени и вдруг поет вполголоса приятным баритоном:

Была у милой коса-а

честью-безгрешностью-ю,

стали у милой глаза-а

блядские с нежностью-ю,

Ой, лебеда-беда моя-я —

тяжела к милой дорога-а,

рваная в сердце ра-ана,

безнадега ты, безнадега-а…

И мечутся в его нетрезвом баритоне разделенные и неразделенные любови, признания, расставания, мщения, прощения…

– Чье это, Юра? Не слышала раньше.

– Веня Д’ркин, «Безнаде-ега», – вздыхает Юра. – Сосед, как очередную шмару проводит, Веню заводит. Веня Д’ркин – это псевдоним, говорит. На самом деле Саша Литвинов, умер от рака крови в двадцать девять лет. Ты, говорит, уважай его, Юрис, как самого себя, тала-антище был.

На этих словах из кабинета Елены Викторовны выпархивает троица импозантных джентльменов, осчастливленных подписанием нужных бумаг. На сросшегося с батареей Юру, развернутого к ним спиной, успевшего, однако, выпрямить спину и соединить ноги, внимания они почти не обращают. Дружно снимают с вешалки пальто и, обдавая пространство качественными парфюмами, покидают предбанник. Следом из кабинета выглядывает знакомая мне секретарша: «Вообще-то вот-вот обед, но Елена Викторовна вас сейчас примет, раз вы уже приехали. Заходите». Джинсы Юры почти в порядке, остались еле заметные окантовки по краям утренних пятен и слабый характерный запашок, растворенный в парфюмерном дымке, оставленном джентльменами.

Елена Викторовна, как всегда, прекрасна. Однажды летом я столкнулась с ней на улице у входа в ее контору и при солнечном свете как следует разглядела ее глаза. Они поразили меня переливчатой изумрудной чистотой; таких ярко-зеленых глаз я не встречала никогда. Немудрено, что над ее столом, помимо дипломов и прочих грамот, висит картина вездесущего Никаса Сафронова с персональным автографом: «Прекрасной Елене Викторовне с благодарностью…» и проч., проч. Глядя на творение Никаса, Юра морщится и бормочет: «Налетай, торопись, покупай живопи́сь…»

Под недоуменным взором божественных глаз Елены Викторовны садимся за стол. Получаем по экземпляру распечатанного секретаршей договора. Дальше начальных строк с паспортными данными дело у Юры не идет. Все, что он может, – это согласиться с тем, что он Георгий Валентинович Аникеев.

– Пусть Евгеньевна изучает, – откладывает он договор в сторону, – она на этом деле крота съела, а у меня мозг инженерный, под другое заточен. Я, между прочим, в Министерстве путей сообщения не последним человеком был. Сколько проектов им настругал.

В этот момент от «Сухаревской» звонит Сева. Шепчу, прикрыв трубку ладонью: «Ускоряйтесь, ждем».

– Все верно, Елена Викторовна, – киваю я, проштудировав договор.

Елена Викторовна обязана спросить. И она спрашивает, проницательно вглядываясь в Юрино лицо:

– Георгий Валентинович, комнату свою добровольно продаете? Сделка не является для вас кабальной, совершаемой на невыгодных условиях?

– Э-эх, рома-алы… – снова затягивает, но тут же осекается Юра. – Да нет, все нормально, где расписаться, уважаемая?

– Не торопитесь, Георгий Валентинович. С договором должны ознакомиться покупатели. Подписи поставите в присутствии друг друга.

Воцаряется молчание. Елена Викторовна изучает какие-то документы у себя на столе. Юра рассматривает стены кабинета. Вот-вот пронзит тишину присущей ему остротой ума. Но не успевает. За дверью слышны спасительные голоса. Я выскакиваю с экземпляром договора в предбанник, поскольку общение сторон лучше минимизировать. Отец принимает из моих рук листок как священную чашу Грааля. В две склоненные головы они с сыном вчитываются в текст, беззвучно шевеля губами. Я шепчу Севе, пользуясь моментом: «Пожалуйста, после подписания договора доставь Юру до двери его комнаты, во избежание инцидентов». Сева, успевший отойти от утренней злобы, неохотно соглашается.

– Итак, дадим Георгию Валентиновичу подписать договор первым и отпустим их с Всеволодом по делам? – многозначительно гляжу я на Елену Викторовну, когда все мы рассаживаемся за столом.

– Безусловно, – как всегда с полуслова понимает меня Елена Викторовна.

Секретарша кладет перед Юрой три экземпляра договора и только что распечатанную регистрационную доверенность на имя Севы. С силой надавливая ручкой на бумагу, усмиряя тремор, Юрий трижды (!) пишет в графе «Продавец» полные Ф. И. О. и ставит подпись. Ту же манипуляцию проводит с доверенностью. Лоб его покрыт испариной. Но он не ошибается ни разу. В звенящей тишине слышно, как облегченно выдыхает отец. Бумаги передаются на подпись сыну. Доверенность идет в ход первой. Елена Викторовна ставит в ней свой роскошный росчерк, от души шлепает круглую именную печать и вручает Севе.

На пороге кабинета душа и сердце Юры не выдерживают. Он отстраняется от вцепившегося в его локоть