И заплакал палач... - Фредерик Дар

Ее передернуло.

– Опять Барселона!

Да, я вел себя по-слоновьи неуклюже.

– Как вас зовут?

Она покачала головой.

– Но я...

– Что?

– Не знаю!

Я почувствовал что-то похожее на злость. Ну что за невезение! Нет, с этим-то уж мириться никак нельзя.

– Как это не знаете! У всех есть имя... Имя нельзя забыть! Господи, да попробуйте же вспомнить... Как ваше имя? Фамилия? Дюран? Мартен? Буало? Это фамилии понимаете? Вот меня например, зовут Даниель, Даниель Мерме.

Моя вспышка буквально потрясла ее. Она потеряла ко мне всякое доверие. Но больше не плакала. Только низко опустила голову, как будто от стыда.

Я вконец расстроился.

– Простите меня... Просто ужасно, что вы из-за меня так переживаете...

Я погладил ее по волосам. Почувствовал под пальцами шишку на виске. От боли раненая встрепенулась.

– Вам больно?

– Да...

Я осмотрел шишку. Она была большая, лиловая, а сверху черная точка, как отверстие. Как будто через эту дырку и улетучилась ее память.

– Ведь у вас должны быть документы. За границу без паспорта не ездят.

Рядом на табуретке валялись ее вещи. Я порылся в них. Но не нашел ничего путного, кроме носового платка с инициалом "М".

– Ваше имя должно начинаться на "М". Может быть, Мария?

– Мария... Мария... – повторила она.

– Нет, не Мария. Я понял это по тому, как она произносила это имя. Оно было ей незнакомо.

– Подождите, сейчас еще попробуем... Не торопитесь... Может, Мариетта?

– Нет...

– Закройте глаза... Вот так... Сейчас я буду называть вас разными именами, которые начинаются на "М". Может быть, какое-то имя покажется вам знакомым. Правда, Марсель?

– Она открыла глаза.

– Меня зовут не Марсель.

В комнате можно было задохнуться. Я открыл окошко, и шум моря стал громче... У жары тоже есть свои звуки... Самые прекрасные в мире, на мой взгляд... От жары все весело потрескивает, хрустит... Жужжит... И всегда по-разному... Ну просто здорово!

– Послушайте, Мартина...

Жуткая какая-то игра. Я чувствовал себя ужасно. К чему все это может привести? Если столько времени уходит на то, чтобы узнать ее имя, то скольких усилий потребуется, чтобы хоть как-то восстановить в ее памяти прошлое?

– Маргарита?

– Нет...

– Мадлен?

– Нет...

Чем больше имен мы перебирали, тем грустнее становилась она, тем короче звучали ее неизменные «нет».

– Марта?

Теперь она в ответ только покачала головой. А потом, измученная долгой пыткой, прикрыла глаза. И уснула. Я на цыпочках вышел из комнаты и осторожно, приподняв створку, чтобы не заскрипела, закрыл за собой дверь.

3

Снова очутившись в большой прохладной комнате, где завтракали другие постояльцы, я слегка растерялся. Все они были испанцы. А мне хотелось поговорить о том, что произошло, но поговорить на моем родном языке. Те же из обитателей Кастельдефельса, кто говорил по-французски, для долгой беседы не подходили. Их скудные познания в этом языке ограничивались лишь несколькими гастрономическими замечаниями.

Папаша Патрисио уплетал свой завтрак, щедро орошая каждый кусок своим любимым красным вином. Он высоко поднимал бутылку с двойным горлышком, и в глотку ему лилась ярко-фиолетовая струйка. Увидев меня, трактирщик кивнул.

– Сеньора, хорошо спать, – объявил он с довольным видом.

– Да.

– Она француженка, – счел нужным предупредить я.

Похоже, это вызвало у него облегчение.

– А-а...

– Да, да.

Я умолк. С ружьями через плечо, в роскошных треуголках показались двое карабинеров, являвшихся по три раза на дню делать обход пляжа. Карабинеры уставились на ноги курортниц в купальниках.

Папаша Патрисио в знак приветствия поднял руку. Все здешние жители, как чумы, боялись карабинеров и всячески старались им услужить. Те уселись за столик, который обслуживался Техеро, и тот своей ленивой походкой направился к ним с двумя стаканами и полной бутылкой.

Патрисио стал что-то неторопливо объяснять им. По всей видимости, рассказывал о ночном происшествии, потому что карабинеры то и дело с интересом взглядывали на меня. В рассказе старика несколько раз прозвучало слово «франсес». Когда он закончил, то сразу же запихнул в рот целую четверть батона колбасы с чесноком, а карабинеры направились к двери, за которой спала незнакомка.

Я пошел за ними. Невольно я стремился защитить ее. Полицейские открыли дверь, но внутрь не вошли. От их мундиров исходил кислый запах пота. Они стояли и молча глядели на раненую. Потом укоризненно взглянули на меня и закрыли дверь.

– Papeles![4], – буркнул тот, что помоложе, с шерстяной нашивкой на мундире.

Я сначала не понял.

– Pasaporte![5]

Я согласно кивнул головой и пошел за своим паспортом.

Они стали внимательно его изучать, потом переключились на международные водительские права и документы на машину.

– Пасапорте де ла сеньора!

– У меня его нет... Я не знаю, кто она...

Жестами и словами я попытался объяснить, что она потеряла память... И рассказал, как все произошло... Они махнули рукой, и я понял, что все в порядке. Потом записали мои данные в какой-то блокнот и отправились допивать вино. Патрисио подмигнул мне.

Вскоре карабинеры вышли из таверны на раскаленный пляж, и я увидел, как их длинные кривые тени заплясали по волнистому песку.

– Очень хорошо, – сказал папаша Патрисио.

Он, как мог, объяснил мне, что карабинерам не было никакого дела до француза, наехавшего на француженку. Главное, чтобы в общественном месте не валялся труп, а все остальное их не касается.

Вздохнув, я отправился в общий душ. Побрился и сменил пижаму на джинсы и клетчатую рубашку. В углу уныло стоял мольберт. Я машинально перекинул через плечо тесемку от ящика с принадлежностями для рисования.

Хозяйка как раз выходила из комнаты незнакомки. Я вопросительно взглянул на нее. Мамаша Патрисио, любезная толстушка, имела, на мой взгляд, только один недостаток: пристрастие к особо жирным блюдам.

Приложив ладонь к своей пухлой щеке, она дала мне понять, что раненая все еще спала. Муж, наверное, посвятил хозяйку в подробности ночного происшествия, и она буквально сгорала от любопытства.

Я вышел из дома. В то утро море было такого зеленого цвета, что даже чем-то напоминало Адриатическое. Натура художника в конце концов взяла во мне верх. Я спустился на пляж и укрепил треногу у самого моря, там, где мокрый песок, но куда не достает вода.

Но рисовать я хотел не море, а живописные строения, пестрой гирляндой окаймлявшие все побережье.

В конце концов еще есть время установить личность моей жертвы. Прежде всего надо было получить заключение врача. После обеда поеду в Барселону во французское консульство. Там мне скажут, что делать. Установление личности не потребует долгих хлопот. У нее наверняка были документы, по которым она въезжала в Испанию. Где-то ведь она должна была остановиться... Наверняка с ней вместе кто-то приехал, они заявят о ее исчезновении.

Не из-за чего терзаться сверх меры... Главное, что на моей совести не будет ничьей смерти.

Я начал рисовать. А когда я рисую, в мире для меня остается только палитра с красками, да еще то, что я создаю в двух измерениях...

Я сразу же увлекся. Удачная мысль – приехать в Кастельдефельс!

Пусть здесь и жарит солнце, и море плещется, пусть из проигрывателей на пляже несутся разные фламенко и фадо[6], пусть буйствуют яркие краски, но перед моими глазами возникала грустная Испания. В маленьких домиках наверху, над пляжем мне чудилось что-то отчаянно печальное. И купальщики-то были совсем невеселые. В конце концов, может, они и задавали тон всему пейзажу? В старомодных длинных купальниках, безвкусно одетые... Серьезные даже в улыбке лица... Беспокойные, замкнутые... И питаются плохо...

Я писал картину, как спортсмен, последним рывком выходящий за финишную прямую. Сердце отчаянно билось, меня всего трясло, как в лихорадке. Было хорошо и в то же время трудно. Я весь дрожал, смешивая краски из разных тюбиков, добиваясь желанного идеально голубого цвета. Грустной испанской голубизны. Ярко-голубого, банально-голубого, в противовес другим голубым тонам не несущим покой. Иногда возле меня останавливались отдыхающие и тихонько смотрели, как я работаю. Мне эти любопытные взгляды давно уже не мешают. Я не испытываю ни малейшего неудобства от того, что за мной наблюдают, потому что с давних пор привык отключаться от всего, что не составляет предмет моего искусства. Вся моя жизнь в эти бурные мгновения заключается в квадратике холста – источнике наслаждения. Этот квадратик – мое собственное царство, и властвую я там безраздельно.