Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наиболее смелые и далеко идущие сопоставления в данной книге обусловлены тем, что она содержит богатый, наводящий на размышления фактический материал для сравнений. То ли из-за относительной изолированности советских исследований от других областей, то ли из-за акцента на исключительность тоталитарной парадигмы (не считая сравнений с национал-социализмом и фашизмом) и, конечно, из-за длительного недостатка эмпирически насыщенных архивных исследований в истории ГУЛАГа удивительным, даже поразительным образом недооценивался сравнительный элемент. Одна из главных целей этой книги – начать исправлять эту ситуацию. Поскольку именно немецкая наука в последние годы стала лидером в сравнительных исследованиях концентрационных лагерей, написать заключение была приглашена Б. Грайнер, внесшая большой вклад в литературу на эту тему[5].
Две главы, авторства Д. Бира и Дж. Пэллот, посвящены сопоставлению разных эпох российской истории. Проведенное ими сравнение института ссылки в царской России и постсоветской российской пенитенциарной системы, то есть предыстории и постистории ГУЛАГа, неизбежно влияет на наше понимание советской эпохи, заставляя нас увидеть в ГУЛАГе черты, которые предшествовали коммунистическому строю и пережили его. Работа Э. Форта о британских лагерях в Африке и Индии, посвященная изучению «либеральной империи» в долгом XIX веке, задолго до эры высокого модернизма, включена в книгу совершенно преднамеренно. Некоторые удивительные параллели с ГУЛАГом, которые Форт метко определяет как «фамильное сходство», могут оказаться самой познавательной и, возможно, неожиданной частью этой книги для тех особенно западных историков советского времени, которые редко заглядывают за пределы истории ХХ века и которые выросли на «тоталитарном» сравнении нацистской и советской систем.
По меньшей мере один факт о ГУЛАГе, вытекающий из вышеупомянутого сравнения, известен всем историкам: то, что советские лагеря не были лагерями уничтожения и поэтому отличаются от нацистских лагерей с их индустрией смерти. Д. Байрау, однако, возвращается к этому навязчивому сопоставлению нацистской и советской систем, рассматривая при этом все лагеря Третьего рейха, а не только те, что он называет «лагерями чистого истребления», то есть Хелмно, Собибор, Треблинку, Майданек и Освенцим-Биркенау. Эти лагеря смерти создавались во время Второй мировой войны, после массовых расстрелов 1941 года и «окончательного решения еврейского вопроса»; но все нацистские лагеря «до Освенцима» и в нацистской «империи» в целом, как бы страшны они ни были, не являлись лагерями смерти [Wünschmann 2015; Wachsmann 2015]. Всесторонне охватывая весь спектр немецких лагерей и сопоставляя их с советским материалом, рассмотренным на основе новой историографии, Байрау в состоянии выявить множество других сходств и различий. Это переосмысление к тому же происходит в то время, когда наше понимание холокоста в первую очередь как индустрии уничтожения в лагерях смерти дополнилось новым знанием о «пулевом холокосте» в Восточной Европе[6].
Кроме того, ученые, желающие заново переосмыслить сходство советской системы с нацистской, наверняка примут во внимание новый впечатляющий материал Г. Алексопулос о том, как в лагерях ГУЛАГа систематически «использовали, эксплуатировали, а затем просто выбрасывали» людей, нередко освобождая умирающих узников, чтобы уменьшить показатели смертности. Алексопулос отмечает, что «существует и обоснованное желание избежать ложной эквивалентности между нацистскими лагерями смерти и советскими трудовыми лагерями», и признает, что строгость режимов разнилась от лагеря к лагерю. В то же время Алексопулос приходит к выводу, что соотношение «изнурительного труда и карательного голода» было формой уничтожения, систематической и преднамеренной в том смысле, что предполагало полное истощение всех ресурсов человеческого организма: «Сталинское руководство, возможно, не планировало истреблять заключенных в своих лагерях, но намеревалось извлечь из них всю имеющуюся энергию, чтобы эксплуатировать физически в максимально возможной степени»[7]. Еще два компаративных исследования относятся к Китаю и Северной Корее. Оба показывают, что системы лагерей, которые первоначально находились под сильным воздействием как советского примера, так и советских консультантов, в ряде аспектов существенно отличались от ГУЛАГа. Например, китайский лаогай далеко ушел по пути идеологического перевоспитания и отчаянной массовой мобилизации, притом что там в значительной степени копировались сугубо экономические функции ГУЛАГа, тогда как в Северной Корее упор делался на стигматизацию, что очевидным образом не позволяло воспроизвести ту экономическую роль, которую играл подневольный труд в советской принудительной индустриализации.
Ключевой вопрос, содержащийся в ряде глав этой книги и требующий более углубленного сравнительного подхода, связан с модерностью ГУЛАГа. Инновации XIX века, как идеологические, так и технические, создали предпосылки для лагерей ХХ века. Форт в своей главе утверждает: «Британское правление помогло создать структурные и теоретические предпосылки для развития и управления лагерями». Как предполагает Байрау, Первая мировая война стала, как и во многих других отношениях, международным поворотным пунктом как в отношении масштабов, так и продолжительности лагерного опыта, который, так же как и сам ГУЛАГ, был достаточно разнообразным и включал много разных типов лагерей. Форт напрямую связывает ХХ век с ХIX через концепцию модерности, утверждая: «На базовом уровне британские и советские лагеря образовались в структурных условиях западной разделяемой модерности. Они развивались в соответствии с одними и теми же принципами “чистоты” и “грязи” и основывались на производительном труде, финансовых ограничениях и страхе перед социальной и политической опасностью». ГУЛАГ, как и концентрационный лагерь, нередко рассматривается как квинтэссенция тоталитаризма ХХ века и, следовательно, сугубо модерное явление. Так, М. Левен в своем компаративном исследовании, посвященном геноциду на европейских пограничных землях с 1939 по 1953 год, уверенно называет НКВД «передовым краем советского высокого модернизма», учитывая его относительную эффективность и большие материально-технические возможности по сравнению с нацистской СС [Levene 2013: 316].
В то же время, когда речь заходит о чертах сталинизма, которые нередко приводились как аргумент prima facie в пользу атавистичности советской системы, на первый план выступают как сами масштабы советского политического насилия, так и сущность ГУЛАГа. То, что значительная часть советской экономики и населения была задействована, по сути, в определенной форме рабского труда, часто с использованием примитивных орудий труда или при полном их отсутствии, побудило В. А. Бердинских, историка ГУЛАГа, в самом начале своего исследования провести аналогию со строительством египетских пирамид. Еще один пример: А. Эткинд рассматривает советскую систему как «целиком и полностью антисовременную». Опираясь в немалой степени на историю ГУЛАГа, Эткинд выдвигает «концепцию “контрсовременностей”, или, возможно, “антисовременных сил современности”», смоделированную по образцу концепции контрпросвещения Исайи Берлина [Бердинских 2017; Etkind 2005: 172, 175].
В этой книге, как представляется, присутствует весь спектр мнений о модерности ГУЛАГа. У. Белл, например,
