Деревянные актеры - Елена Яковлевна Данько

длинные, тонкие лучины, а в этом не было никакого проку. Потом я наловчился: поставив лезвие ножа наклонно и сильно нажимая на него, стал отковыривать от дерева короткие, толстые щепки. Дело как будто бы пошло на лад. Я работал усердно, до боли в пальцах. Мне уже казалось, что я держу в руках головку Пульчинеллы. Но вот пришло время уходить с рынка. Я взглянул в последний раз на свою чурбашку — и ахнул. Тут не было ни лица, ни носа, ни глаз — ничего не было, кроме угловатой деревяжки, изрезанной, искромсанной моим ножом, покрытой кривыми, шершавыми бороздами!

С досады я швырнул чурбашку оземь, взял корзины и поплелся за теткой Теренцией. Я еле волочил ноги. Мне было обидно. Неужели я так и не сумею сделать себе маленького Пульчинеллу?

По пути с рынка мы всегда проходили мимо серого дома, где в каменной нише стояла деревянная мадонна в голубом, облупившемся от времени плаще. Перед ней светилась лампадка. Такие фигуры святых встречаются на улицах Венеции на каждом шагу.

Тетка Теренция молилась перед этой мадонной каждый вечер, благодаря ее за дневную выручку. На этот раз она тоже стала перед ней на колени, сложила руки и стала бормотать молитвы. Я поставил корзины наземь и от нечего делать глядел на мадонну. Тусклый огонь лампадки чуть освещал ее подбородок и кончик носа и отражался искоркой в золотом венчике над головой. Вдруг огонек мигнул, почти погас и снова вспыхнул (верно, в лампадку залетела бабочка). Тени пробежали по складкам плаща и скользнули по лицу фигурки. И тут мне показалось, что мадонна похожа на Пульчинеллу!

Я вгляделся пристальней — нет, совсем не похожа. У Пульчинеллы глаза круглые, черные, а у мадонны они плоские и продолговатые, как рыбки, притом же голубого цвета. У Пульчинеллы рот оскален, а у мадонны губки сжаты сердечком. А главное — нос: нос у мадонны прямой и коротенький, а у Пульчинеллы — огромный, горбатый, загнутый крючком над верхней губой — не нос, а носище! Так вот какой нос у Пульчинеллы! Я вспомнил его так явственно, что, будь у меня в руках чурбашка и ножик, я тотчас же вырезал бы его.

Тут тетка Теренция дернула меня за локоть, и мы пошли домой.

Мне пришло в голову, что нос — это самая выдающаяся часть лица. Он торчит впереди всего — впереди щек, глаз, лба и подбородка. Ведь недаром, когда дерешься, легче всего разбить нос противнику. Когда я был совсем маленький и, случалось, падал ничком, споткнувшись на пороге, я всегда разбивал себе нос.

Вечером, когда тетка Теренция уселась, как всегда, перед огарком и стала раскладывать вырученные монеты в кучки, я принялся рассматривать ее нос. Он не был похож на нос Пульчинеллы и еще меньше — на нос мадонны. Он был длинный и плоский и расширялся книзу, как растоптанный сапог. И все же он действительно торчал на лице впереди всего — впереди щек, лба и подбородка.

Хозяйка заметила, что я ее рассматриваю.

— Ты что уставился? К деньгам подбираешься, бездельник?

Она стукнула меня подсвечником по голове и отправила спать.

Наутро я разыскал брошенную чурбашку, обтер с нее пыль и золу и опять попробовал вырезать головку Пульчинеллы. И опять у меня ничего не вышло. На чурбашке под моим ножом возникали непонятные бугры и впадины. Глядя на них, я опять забыл, какой нос у настоящего Пульчинеллы.

В тот день все валилось у меня из рук. Я не слышал, что говорила мне тетка Теренция, и что приказывали покупатели. Носы владели моим воображением. Засмотревшись на нос старичка-лакея, короткий и круглый, как луковка, с ноздрями, открытыми, как слуховые окна, я опрокинул жаровню. Горящие угольки рассыпались по земле и по подолу тетки Теренции. Мне, конечно, попало.

В другой раз, когда к нам подошел рослый лодочник с носом плоским и скривленным на сторону, — верно, от удара веслом, — я выронил из рук корзину с мелкой рыбой и, мало того, раздавил ногой несколько рыбешек! Мне опять попало.

Словом, я был так неловок, что хозяйка устала меня колотить. Она громко корила себя за то, что взяла меня в приемыши. Уж лучше было бы оставить меня подыхать о голоду на улице, чем навязать себе на шею такого дуралея!

Она послала меня в тратторию за кружкой вина и побожилась, что оборвет мне уши, если я опять натворю что-нибудь.

Я уже шел обратно, бережно держа перед собой кружку, как вдруг, взглянув искоса в сторону, увидел на одном прилавке человеческие головы! Отрезанные головы, воткнутые на колышки! Я споткнулся и расплескал вино.

Это были не головы, а деревянные болванчики, на которых цырюльник завивает и расправляет парики. Это был прилавок цырюльника. Цырюльник стоял тут же и подстригал бороду какому-то мужчине, сидевшему перед ним на табурете.

Разинув рот, я глядел на болванчики. У них не было ни носов, ни глаз, ни ртов. Они были совсем гладкие и напоминали большие деревянные яйца, насаженные на круглые столбики, как голова насажена на шею.

И в эту минуту я понял, как вырезать головку Пульчинеллы: нужно сначала сделать такой болванчик, похожий на голову, а нос, глаза и рот вырезать уже потом.

Я не помню, как донес кружку на рынок и досталось ли мне от хозяйки за пролитое вино. Наверное, досталось. Улучив минутку, я опять принялся строгать свою чурбашку. На этот раз ножик слушался меня. Я отрезал от чурбашки гладкие щепки, сравнивал углы, закруглял дерево со всех сторон. Мало-помалу моя чурбашка становилась похожей на болванчик цырюльника или на круглое яичко. К концу дня я уже держал в руках кукольную головку на круглой шейке. Она была гладкая, — до сумерек я не успел вырезать ни носа, ни глаз, ни рта, — но все-таки это была головка. На ней можно было вырезать личико Пульчинеллы, или личико мадонны, или противное лицо моей хозяйки.

Уходя с рынка, я бережно завернул головку в тряпочку и унес ее с собой. Укладываясь спать, я положил этот узелок в изголовье и, засыпая, думал о том, что я вырежу завтра.

Это завтра, и стало тем необыкновенным днем, о котором я так люблю вспоминать.

Необыкновенный день

В тот день все шло как обычно, и все же — все было особенное. Стоя на берегу возле рыбачьего причала рядом с теткой Теренцией и ежась от утренней прохлады, я нащупывал в кармане