Учитель танцев (третья скрижаль завета) - Анхель де Куатьэ

Небо превратилось в выжженную пустыню, воздух раскалился и тек, словно раскаленная лава.

Хорошо, Сиддхартха, – Мара неистовствовал. – Я согласен на самую большую цену. Ты получишь бессмертие. Ведь ты его ищешь, о мудрейший из мудрых! Умерь себя, смерть больше не коснется жизни, ты дашь людям то, о чем они мечтают! Соглашайся!

Как же ты смешон, Мара, когда пытаешься обманывать, – улыбнулся Сиддхартха. – Ты Царь Иллюзии, а потому все, от чего ты предлагаешь избавиться, – только иллюзия. Ты говоришь мне о бедности, болезнях и смерти. Их я считал причиной страдания.

Но теперь ты выдал себя самого, Мара! Не я, но ты сказал мне, что есть лишь одна иллюзия, и имя ее – страдание! Да, мир – это страдание. Но ведь и сам мир – это только иллюзия. Ты открыл мне глаза, Мара: страдание иллюзорно!

Спасибо тебе, я счастлив теперь, ты освободил меня от страдания!

И в этот миг очищающим ливнем обрушилось на землю небо. Рассеялась мгла, и очнулось от сна все живое. Тысячи диких животных пришли на поклон к царю Истины. Свежесть небесного свода, словно тога, обняла плечи Сиддхартхи, а его душа услышала пение Вечности.

Сиддхартха пробудился. С тех пор его зовут Буддой – то есть «Пробужденным"».

Данила окончил свой рассказ, пребывая все в той же сосредоточенности. Я рассмеялся:

Лекция, читанная профессором Данилой о жизни Будды – Индийского Учителя Жизни.

Типа того… – нахмурился Данила и ушел в свою комнату.

А я взял зачем-то эту книжку и перечитал ее.

–Данила, послушай! – позвал я своего друга. – Ты же полностью переврал всю вторую половину текста!

Данила появился в дверном проеме, смерил меня взглядом и честно признался:

–Да, переврал. Так правильнее. Сказав это, он уже собрался снова уйти к себе, но задержался. – Знаешь, я думаю, что мы уже начали искать третью скрижаль

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Аня сидела в первом ряду партера и, не отрываясь, смотрела на сцену.

Рисунок завораживающего танца то двоился, а то и вовсе плыл перед ее глазами – два соленых озерца, окаймленные изогнутыми ресницами, словно линзы, играли со светом рамп и прожекторов.

Нет, Аня плакала не от умиления и не от восторга.

Она плакала, потому что ощущала нестерпимую боль.

На сцене был Он… Максим. Три года назад она была просто поклонницей его таланта, потом – ученицей, а еще через год – счастливой любовницей. Теперь, на протяжении уже нескольких месяцев, она выполняет роль его сиделки.

Врачи запретили ему танцевать. Смешно.

Он умрет на сцене и будет счастлив…

*******

Максиму казалось, что он не танцует, а продирается сквозь толщу воды. Ноги ныли, словно налитые свинцом. Тяжелые грузы, казалось, были привязаны к его рукам. Каждое движение давалось ему с усилием и причиняло нестерпимую боль.

Глаза Максима почти ослепли и слезились. Он двигался по сцене, ориентируясь только по свету. Сцена – освещенное пространство, за краем сцены начинается темнота – там зал. Он не должен пересекать границу света и тьмы.

Музыка звучала странно, как будто бы протяжный механизм стал зажевывать пленку. Ритм приходилось держать по внутреннему чутью, но тело все равно запаздывало, не выдерживало, сопротивлялось.

Стопы из сложного инструмента – пятки, носки, подъем – превратились в обрубки-неваляшки. Держать равновесие становилось все сложнее и сложнее, Максим нелепо балансировал, двигаясь по абсолютно ровной поверхности сцены.

Прыжок, пробежка, разворот, движение вспять, снова прыжок, серия батманов… Борьба с болью и отчаянием. Если бы Господь задумал наказать Максима за какие-то прегрешения, то Ему вряд ли удалось бы найти более изощренное проклятие.

Лишить возможности танцевать… В воздухе, воде и пище Максим нуждался меньше, чем в танце. Это правда.

Он хотел танцевать с трех лет. Может быть, это желание возникло в нем и раньше, но он помнил себя только с трех лет. И столько, сколько он помнил себя, он мечтал, что будет танцовщиком. Великим танцовщиком.

С детства Максим был слабым и болезненным ребенком. Попытки родителей отдать мальчика хоть в какую-нибудь спортивную секцию, чтобы улучшить его здоровье, успехом не увенчались.

Всякий раз очередная болезнь на несколько месяцев лишала его возможности посещать спортивную группу, и его исключали. Впрочем, он и не хотел быть спортсменом, он хотел только танцевать. Но разве мальчику подстать быть танцовщиком?..

И тогда его мама, отчаявшись, поехала в деревню, к бабке. Она надеялась, что та даст им какое-нибудь лечебное снадобье или прочтет заговор. Хоть что-нибудь, чтобы ребенок не мучился и не скитался больше по больницам.

– Нет для него никаких снадобий, дочка! – выкрикнула с порога сгорбленная старуха в шерстяном платке. – Ничего нет! Он будет у тебя учителем… Учителем танцев! Этим только и спасется!

Так этот неприветливый разговор и закончился.

Потом на протяжении многих лет Максим вспоминал и мысленно благодарил эту странную женщину. Его мать, ошарашенная ответом бабки, действительно отдала Максима в хореографическую студию, и он начал заниматься танцем. Истово, с полной самоотдачей.

– Вы просто куски мрамора, от которых я должен отсечь лишнее, – сказал преподаватель своим новобранцам на первом занятии в хореографической студии.

Процесс «отсечения лишнего» занял несколько лет – в зале, на протертых матах, перед зеркалом у станка (так балетные называют деревянный брус, закрепленный на уровне пояса), под аккомпанемент старого, всегда чуть-чуть расстроенного пианино.

Максим любил и ненавидел свою учебу. Любил – потому что, наконец, он мог заниматься тем, чем хотел. Ненавидел – потому что сама форма преподавания казалась ему ущербной и примитивной. Он вроде бы и учился, но, казалось, занимался чем-то не тем.

После «отсечения лишнего» преподаватель перешел к следующей стадии: он начал ставить танцы, в которых его ученикам отводилась роль марионеток. Каждый из них должен был зазубрить некие движения и траекторию перемещения по сцене. Все.

Максим переживал эту стадию обучения мучительно. Его тело просто отказывалось слушать команды, выплясывать в кордебалетах приписанные ему па. Максим жаждал движения ,он хотел слиться с музыкой и выразить танцем свои чувства.

Но тщетно. Преподаватель считал Максима бездарным и постоянно ставил ему в пример другого мальчика – Костю. Костя был прирожденной марионеткой, он и вел себя так, словно был сделан из папье-маше, гнущихся металлоконструкций и веревочек.

Костя на удивление точно выполнял все задания преподавателя. Он пользовался своим телом, словно играл на искусственном музыкальном инструменте. Его тело производило идеальный «электронный звук» – прыжки, ключи, батманы, поддержки…

Солирующий Костя казался Максиму нарисованным, пустым внутри, лишенным какого-либо чувства, внутренней силы. «Посмотрите на Костю!» – кричал восторженный педагог. Максим смотрел и видел страшную картину – пляшущего мертвеца.

В какой-то момент Максим понял, что все не так, что все неправильно. Так нельзя. Он должен покинуть студию. И только Максим решился на этот поступок, как судьба повернулась к нему другим бортом…

Преподаватель объявил подготовку к «отчетному концерту». Каждому ученику предлагалось представить свой танец. Лучшие должны были стать пикантным дополнением к основной программе – постановкам самого преподавателя.

Максим пришел домой, включил пластинку с «Временами года» Антонио Вивальди и… когда очнулся, танец был уже готов. Еще никогда он не чувствовал в своем теле такой силы и такой энергии. Он словно бы умер и родился заново.

На какую музыку ты поставил танец, – спросил Максима преподаватель и высокомерно отвернулся. – «Пусть бегут неуклюжи…»?

Нет, – ответил Максим, – Антонио Вивальди «Времена года».

Преподаватель посмотрел на Максима, как на умалишенного, и усмехнулся:

–Забавно взглянуть…

Музыка заполнила пространство – чувственная, пронзительная, полная страсти. Максим неуверенно ступил на сцену и замер, опустив голову и закрыв лицо руками. Потом качнулся, словно цветок, тронутый порывом ветра, и начал движение.

Легкие, семенящие, как капель, шаги к краю сцены, парящие, почти невесомые руки. И вдруг – будто бы вырвавшийся из груди крик – резкий прыжок…

Через мгновение Максим снова потерял себя. Он не чувствовал собственного тела, не контролировал своих движений и даже не понимал, что именно он делает. Он просто жил – вдруг, внезапно, по-настоящему.

Пробежка, фуэте, изгиб тела, гран батман, прыжок жетэ – один, другой, третий, падение, и снова, снова полет.

Нет, не натянутые струны напрягали в этот момент резонаторы скрипок и виолончелей. Нет, это его душа – чистая, еще совсем юная – рвалась на свободу. И каждый шаг, каждое движение открывали ее чему-то высшему, чему-то, у чего нет названья.