Хранители порта - Леонид Могилев

Нас много. При существующей системе конспирации наши товарищи гибнут. Это случается часто. Никто не может поручиться, что этой ночью бункер не будет взят, а мы частью расстреляны, а частью вывезены. Но в том-то и смысл, что никто не поймет, кто мы. В нынешнем хаосе армия будет кивать на безопасность, на еще какие-то службы, и на допросе можно где-то в подсознании удержаться на грани безумия и долга и не сказать главного. Теоретически мы существуем в головах стратегов, но практически нас нет. Для них слишком страшно признать, что мы есть. Когда мы выйдем из бункеров, из этих центров нервных соитий смысла и силы, страна поднимет распухшие веки, качнется, вздрогнет и, убоявшись, встанет. Мы могли бы взять власть ровно через три дня. Именно столько нужно, чтобы отмобилизоваться, вывести наших людей из казарм, с заводов, вывезти из арсеналов боевые заряды, поднять боевые флаги на кораблях, заблокировать дороги, взять под контроль небо, воды, звезды, и государственную границу в том числе. Границу огромного, никуда не исчезнувшего государства. Люди не знают еще, что они выйдут в час расплаты и возрождения и будут выполнять приказы наших функционеров, как не знают наши функционеры, что они будут выполнять именно эти приказы. Но все придет в движение и качнется, и рухнет оборотень, и ложь будет лизать сапоги солдат, а ее будут давить этими сапогами. Лицемерие будет гримасничать, но с него сорвут все маски, и побежит нежить, и станут взлетать к серому небу серые самолеты, но небо это будет строгим и карающим. Небо нашей Родины.

Сюда, в бункер под несуществующим городом Айгюль, я должен был попасть не позже контрольного времени, так как иначе очень большая беда прошлась бы по нашим «окопам» от Верного до Грозного. Бог рассудит. Очень важный и особо хранимый подвальчик. Здесь центр управления огромным районом. Если сюда придут цепные псы вечности и не ведающие, что творят, солдаты, управление районом перейдет на другой уровень, ток потечет по другой цепи. Но мы останемся и будем готовы взять власть.

Мы уезжали на «уазике». Он подобрал нас в километре от того выхода, что ближе к озеру. Мы теперь выглядели как простые торговцы дурцой. Вот она, в сумках. И документы новые, сделанные в бункере. Бункер — это серьезно.

Мы долго ехали до второй точки по дорогам, где сожженные дома по обочинам и сады, которые некому убирать. Кое-где жили все же люди. Мы покупали у них коноплю и коньяк.

Со второй точки до третьей я доехал рейсовым автобусом. Я у передней двери, со стороны прохода. Со мной уже оружие, моя охрана поодаль, и с левой стороны и с правой. В поезде они занимают верхние полки двух соседних купе.

В Новосибирске я сел в самолет без хлопот, опять сдав ствол и поменяв документы, теперь уже на настоящие. В самолете я читал газету «Советский спорт», ел курицу, спал, выходил на стоянке и входил опять, неся в одежде, под подкладкой, кассетку.

«Домодедово» не принимало, и нас посадили в «Быково», но мои товарищи все же успели перехватить меня у дверей «Икаруса».

— Ты чего дыню не привёз?

— Прежде здороваться надо, гражданин начальник. А ты грубый и хамовитый. А дыню должен был Клочков привезти.

— Ты автобус-то, Ваня, брось. Поедем на таксомоторе. Мы едем. Начальник мнется, щурится, ерзает.

— Что-то ты хмурый, начальник, сегодня. Случилось чего?

Мы съезжаем на обочину. В салоне я, начальник, «водила» и новый мужик, которого я не знаю вовсе.

— Пойдем, Ваня, прогуляемся.

Мы идем по роще, время уже к осени. По листьям идем мы с начальником.

— Ты мне что, орден хотел прицепить, а представили к медали?

— Такие дела, что Клочков не вернулся.

— Как это не вернулся, когда он на третий день должен был здесь быть?

— Не вернулся он.

— Значит, вернется.

— И не вернется теперь. А тебе домой нельзя теперь. Мы все дальше уходим от машины, от дороги, уже и сыроежки стали попадаться. Я бью по ним носком ботинка, и все они, как одна, червивые, рассыпаются в прах.

— У тебя были люди оттуда. Из тех краев. Но жену и детей мы вывезли. Они в Ярославле.

— Как это вы вывезли, когда они уже побывали?

— А мы, Иван, успели.

— А мне-то теперь чего? Это что же — Клочков? Раскололи?

— Мы не знаем, что они у него вытащили. Может, он вообще все сдал, а может, только краешек. В квартире твоей пачку масла оставили на столе. Повезло тебе, Иван.

— Так, а теперь что?

— Теперь ты больше не курьер. Теперь ты на другой работе.

Навстречу нам шли четверо с большими сумками.

— Ты поедешь пока в одну тихую гостиницу. Там мы тебя найдем.

— Я понимаю…

Я смотрю ему в глаза, и он почти улыбается.

— Что, скоро?

— Скоро, Иван, скоро. Ну, прощай. Встретимся после победы. В восемнадцать ноль-ноль, возле Большого.

Кассетки уже давно нет у начальника. Она уже давно в лаборатории. Он уходит туда, где таксомотор, но эту машину бросят на обочине, подальше от этого места. Уйдут те, двое, что сидят сейчас в салоне и говорят про раннюю осень в березовой роще. А про что же еще говорить сейчас? Иначе зачем мы родились в это долгое, бездонное время?

Раньше Ханов жил в Латвии. Прожил он там девять лет и уехал. Променял двухкомнатную квартиру в Риге, на ул. Красноармейской, теперь Матейса, на комнату в коммуналке в ста метрах от Невского проспекта. В принципе нормально: там все удобства и друзья, здесь частичные удобства и товарищи. И товарищ Щапов оттуда, из бывшей Советской Латвии. Однажды, когда сладкоголосые песни юного литератора Ханова несколько возвысились, зазвучали, но зазвучали как-то не так, что-то в них услышали там, по другую сторону добра и зла… Нет, его никуда не вызывали. Просто один старый знакомый, которого он хорошо знал и который хорошо знал Щапова, подсел во время пикника на озере, потом его по какому-то поводу вызвали в районный отдел и показали издали Щапова в форме. Потом Щапов подошел к Ханову в пивнухе, предложил контракт. Ханов отказался. Потом, когда он уже уехал в Питер, узнал, как сдали нашу агентуру, прямых агентов, косвенных, сочувствующих, тех, кто в перспективе… Ханова просто могли внести в отчет для галочки. Однако не внесли. Или не сдали. Теперь из скомканной структуры дерьмового рассказа, где все же что-то было, что-то неуловимо знакомое и что-то совестливо отчаянное, возник день сегодняшний и в ореоле дня — Щапов. А вот и он, с ведерком. Ханов на половинке листа написал: «Рецензия на рассказ неизвестного автора „Иван“».

«Рассказ представляет собой очередной опус в жанре так называемой социальной фантастики. Автор — явно патриот или, как принято называть их сейчас, коммуно-фашист. Серьезные стилистические огрехи, перебор бытового жаргона. Но какая-то ностальгия, фактура времени и событий присутствует. Видимо, интересно для патриотической-газеты, учитывая небольшой объем вещи. Можно прочесть и истолковать как призыв к насильственной смене существующего строя. В целом — уровень профессионального литератора, возможно, поддавшегося эмоциям или работающего на заказ. С уважением, литератор Ханов». Число и дата.

— Доставай четвертинку, товарищ. Открывай скумбрию. Хлеба я прикупил. У тебя ведь нет?

— Моя совесть чиста. Я с вами не сотрудничал.

— Во-первых, чем мы были тогда, ты никогда не узнаешь. Во-вторых, мы и тогда не были однородны. А теперь и подавно. Давай-ка рецензию.

Щапов внимательно прочел.

— Слово — дело. Вот ваш гонорар, товарищ, — и сто тысяч рублей, две бумажки по полета, положил перед Хановым. Тот взял, спрятал во внутренний, потайной карман рубашки.

— Это твои проблемы. Я работу сделал, ты заплатил.

— Правильно. Но есть еще работа. За хорошие деньги.

— Щапов, что вы во мне такого нашли? Что вам надо от меня? Я на автобус опоздаю. — Он встал, открыл четвертинку, два жигулевских, воткнул нож в банку скумбрии. — Если я тогда к вам не пошел, то сейчас и подавно.

— А к кому это — к нам?

Щапов сидел, запивал водку пивом, накладывал на хлеб масляную кашицу из банки. Словом, наслаждался.

— Ты хочешь сказать, Щапов, что теперь ты как бы не из когорты Железного Феликса?

— А что ты знаешь про Феликса, парень?

— Ты поел, попил? Свинчивай. Я спать хочу. Потом роман переводить. Я вот не спал ночь и теперь хочу. Не уехал по Мурманской дороге.

— Ты теперь в деньгах некоторое время не нуждаешься. Так что успеешь выспаться. Лучше всего спится в поезде. В поезде, который идет — куда?

— Куда идет поезд? — Ханов открыл вторую четвертинку, подумал, взрезал тушенку «Великая стена».

— Я из бункера, Хан.

— Пожалуйста, без кличек.

— Какие клички! Тебе ведь так нравится?

— Так. Ты из бункера. Что дальше?

— Я из того бункера, что в рассказе. Только, естественно, доказать этого не могу.

— Так. Пусть.

— В комитете существовала другая картотека. Та, про которую не знала партия. Не знали товарищи Андропов и Крючков. Про нее товарищи Степашин и Примаков могут только видеть кошмарные сны. Так вот ты в той картотеке.