Хранители порта - Леонид Могилев

— А если я опоздаю?

— А ты не можешь опоздать. Мы же все обговорили… Чего ты несешь всякую чушь? Вот сейчас Клочков нам расскажет, что делать дальше. — Длинный и некоординированный, Клочков быстро бежит к нам, но не из аэровокзальной стекляшки, а со стороны менее многолюдной. Два пальца показывает.

— Все кругом и по два.

— Сколько у нас времени?

— Две минуты. Потом доставай из сумки два «лимона». Лететь мне придется тоже. С Ваней. И наши два ствола прими. Там обыщут. Дай мне ту маленькую сумку. С консервами.

— Шутишь?

— Отнюдь.

— Тогда вперед и выше.

— Циничный вы, гражданин начальник, и совсем не остроумный.

— Дыню мне привези. На два кило.

— Ага.

Ту-154 уже гудел в свои турбины, уже просился, застоявшийся и очумелый, в небо, чтобы лечь на привычный курс, расправить крылья и не видеть, хотя бы во время полета, рожи, окружавшие его на земле. Но не сбылась мечта машины.

Салон самолета был забит сливочным маслом в ящиках. Два мужика пили коньяк на счастливую дорогу. Дверца захлопнулась, трап качнулся… Масляные генералы прервали застолье:

— Кто такой? Почему такой? Командир! Кто это?

— Спокойно, спокойно. Товарищ Салямов в курсе. Пойдем-ка!

И вот мы уже обысканы и посажены в хвост лайнера и тоже пьем коньяк. Закусываем консервами «Говядина тушеная» производства братского Семипалатинска. Мы летим в Айгюль.

Самолет дважды садится, в Екатеринбурге и еще в одном большом порту, для заправки. Летуны веселы, «генералы» еще веселее. Их территория близко. Мы не покидаем своего места в хвосте лайнера. Хватит с нас одного командира. Генералы не в счет. К самолету мы шли недолго. Нас подвезли к хвосту, и мы поднялись через грузовой отсек.

Скоро рейс закончится. Генералы весело поглядывают на нас из своего угла и присылают нам еще бутылочку. Клочков читает «Советский спорт». Я думаю о деле. Потом я читаю, а Клочков думает. Когда мы приземляемся в последний раз, в Москве ночь. В Айгюль чужое и неверное солнце вкатывается на вершину горы с непереводимым названием. Айгюль такое старое место, что представить этого просто невозможно. Отчасти потому, что усталость всех времен и народов легла на наши легкомысленные плечи. Нас выпускают из самолета первыми и опять через грузовой отсек. Экипаж медлит. На летном поле нет грузовиков и грузчиков. Нас ждали позже. Да и в самом аэропорту почти никого нет. Только виртуоз-диспетчер и еще те, кто поддерживает жизнь в умирающем, когда-то молодом и мощном теле аэропорта, в его нервных окончаниях, в его кровеносных магистралях.

— Красивые у вас тут места. Как вон та гора называется? — спрашивает Клочков у попутчика.

— Гора! — скалится тот. — Приезжай еще.

— А я еще не улетел, — говорит Клочков, — на вот. Подарок. А то больше не увидимся.

— Зачем не увидимся? — смеется хозяин. — У нас тут хороших людей не стреляют. А что это?

— Это приемник «Сони». Немного великоват, но звук отличный.

Разомлевший повелитель масла и лайнеров идет к своему красивому автомобилю, оскалившись радостно напоследок. Там уже его товарищ и командир бывшего советского самолета. Летчики идут в другую сторону, бумаги полетные несут, или какие полетные бумаги на левом аэродроме? Их счастье, да и видели они нас со спины. Мы за ними не идем. А когда автомобиль с хозяевами жизни выезжает постепенно и медленно с летного поля, Клочков убеждается, что рядом нет ни бензозаправщика, ни людей, и щелкает тумблером на другом приемничке-игрушке. Высокое пламя возносит души едущих в автомобиле единовременно. Звук приходит чуть позже. Нас с Клочковым уже нет на аэродроме. Самодеятельная охрана пьяна, как и вся округа, как здешние кровавые дожди. Они скоро придут в себя, оклемаются, но будет уже поздно. Это был жестокий отвлекающий маневр, но эффективный, насколько может быть эффективной смерть. Но нам-то жить. Мы переодеваемся, меняем внешность, как нас учили, — нет больше ни походки той, ни жестов, — и идем в Айгюль. Потом Клочков должен вернуться домой, а мне дальше. Туда, куда нельзя, опаздывать. Мы работаем не в КГБ, не в ФСК, не даже в кремлевском полку охраны. Берите выше. Мы не служим в ГРУ. Мы даже не в той организации, что выше армии и президента. Когда узнают про наш бункер, он уже не будет бункером. Он будет материалом для журналистских расследований, если тогда еще останутся какие-нибудь журналисты. Наши начальники в Москве. Но Москва-то большая.

Никакого Айгюль уже нет. Примерно семь месяцев назад российская мотострелковая дивизия приняла здесь бой. Потом разнообразные полки под разноцветными знаменами выбирали этот город для дислокации. Крупный аэропорт, озеро, город, от которого подвалы остались, и другое всякое. Но потом вернулась мотострелковая дивизия и опять ушла куда-то. Разрушение города невесть какая штука, этим уже не разжалобить публику. Ее можно разжалобить видом пустого стадиона, где табло и трибуны разобраны на дрова и кирпичи, где штанги ворот остались потому, что они железные или до них не дошли чьи-то руки. Тогда публика вспомнит, что местная команда играла в какой-то зоне, на кубок билась со «Спартаком», и, хотя судья был куплен, «Спартак» устоял. Или заплатил больше, потому что в том сезоне за Айгюль играл такой-то и такой-то, и «Торпедо» сломалось, и ЦСКА лег. Публику больше не травмируют детские трупы и герань на подоконнике квартиры, в которую попал снаряд. Вот лежит под обломками дедушка, вот внуки размазаны по балкам или нанизаны на арматуру. Папа был на работе, а женщины дома и потому не спаслись. Они лежат во дворе в неестественных позах. А герань уцелела. Этим обывателя не пронять. Показывайте пустые стадионы и рассказывайте про футбол нашего детства, и тогда вы выжмете из глаз окружающих слезу.

Айгюль всего лишь райцентр. Здешнему первому секретарю не положено было иметь свой бункер. Он должен был добираться до области и проситься в бункер другого большого начальника. Но здешний народный радетель его построил. Только вот воспользоваться им не успел, так как был обыденно застрелен на совещании районного актива. Те, кто знал про бункер, тоже теперь мертвы. Как мертвы бывают торговцы масляными рейсами и их подручные. Они мертвы совсем не так, как мертва девушка из квартиры с геранью. Мы отслеживали местность весь год и выяснили, что все чисто.

В центре среди развалин один вход. А на окраине, у чистой и тонкой реки, — другой. Есть еще и третий. Во время боев обвалился туннель, и теперь можно попасть в нужное место, достигнув развалин главпочтамта, пройдя от него метров двести пятьдесят по бывшей улице Ворошилова, и, обойдя кафе «Дорожное», спуститься к фонтанчику. Фонтанчик естественный. Вода течет с гор, и если пролезть в ничем не примечательную щель по мокрой плите, то окажешься как бы в канализационном колодце. Этот колодец через сто метров путешествия по трубе приведет к стальной задраенной двери. Нужно дать знак. Тогда отзовется через переговорное устройство тот, кто находится в бункере. Вас осмотрят, а где объектив камеры, вы так и не поймете. Откроется дверь, потом закроется. Потом откроется другая. «Здравствуй, Иван».

Бывший первый секретарь хотел жить хорошо и долго. У него здесь много припасов. У него здесь много чего.

Я отдаю кассетку, а меня расспрашивают про жизнь там, наверху, и привечают так, как положено привечать связного после долгого пути.

— Что там за взрыв утром был?

— Считайте, что мы прорывались с боем.

— А кто с тобой?

— Клочков. Он ушел на вторую точку. Дня через три будет дома.

Здесь есть даже ванна. Для особо привередливых — душ. Я выбираю душ, потом переодеваюсь, выхожу в зал. Там телевизор, кресла, мебель, библиотека.

— Ты баночное пиво любишь?

— Ненавижу.

— Тогда водочки.

Я выпиваю стакан в три глотка. Потом долго ем.

Тем временем информация с кассетки считана и расшифрована. Сочиняется сопроводиловка к другой кассетке, той, с которой я уеду завтра на вторую точку, потом на третью, а потом обычным рейсом из другого города в Новосибирск. А оттуда домой. Никакой электроники, никаких факсов, спутников. Время показало, что нет средства надежней курьера. Связника.

Я не присутствую на вечерней оперативке. Так лучше. При нынешних методах допросов тайн не существует. Фармакология, гипноз, глубокое погружение в истину. А можно просто в морду или электроды к гениталиям. Истина на службе государства.

Я в своей комнате смотрю фильм. Этот секретарь не был тупым. Это видно по подбору книг и видеокассет. Я смотрю «Полет над гнездом кукушки». После фильма я часа три слушаю музыку. Ничего, что много американской, искусство выше имени врага. Я засыпаю. Мне можно спать хоть сутки. За мной заедут потом и поведут на вторую точку.

Нас много. При существующей системе конспирации наши товарищи гибнут. Это случается часто. Никто не может поручиться, что этой ночью бункер не будет взят, а мы частью расстреляны, а частью вывезены. Но в том-то и смысл, что никто не поймет, кто мы. В нынешнем хаосе армия будет кивать на безопасность, на еще какие-то службы, и на допросе можно где-то в подсознании удержаться на грани безумия и долга и не сказать главного. Теоретически мы существуем в головах стратегов, но практически нас нет. Для них слишком страшно признать, что мы есть. Когда мы выйдем из бункеров, из этих центров нервных соитий смысла и силы, страна поднимет распухшие веки, качнется, вздрогнет и, убоявшись, встанет. Мы могли бы взять власть ровно через три дня. Именно столько нужно, чтобы отмобилизоваться, вывести наших людей из казарм, с заводов, вывезти из арсеналов боевые заряды, поднять боевые флаги на кораблях, заблокировать дороги, взять под контроль небо, воды, звезды, и государственную границу в том числе. Границу огромного, никуда не исчезнувшего государства. Люди не знают еще, что они выйдут в час расплаты и возрождения и будут выполнять приказы наших функционеров, как не знают наши функционеры, что они будут выполнять именно эти приказы. Но все придет в движение и качнется, и рухнет оборотень, и ложь будет лизать сапоги солдат, а ее будут давить этими сапогами. Лицемерие будет гримасничать, но с него сорвут все маски, и побежит нежить, и станут взлетать к серому небу серые самолеты, но небо это будет строгим и карающим. Небо нашей Родины.