Сломанный образ - Александр Константинович Эганян

день я запомнил навсегда. По ощущениям, перевалило за сорок градусов. Разумеется, мы все сняли свои мундиры, некоторые даже и брюки, но мне было абсолютно всё равно, так как прекрасно понимал тяжелую ситуацию. Благо, что почва была плодородной, и довольно-таки легко было копать. С небольшими перекурами свою работу мы закончили только тогда, когда оранжевый диск опустился ближе к горизонту и начал расплываться. Обратно мы уже шли настолько уставшими, что мои ровесники готовы были уснуть прямо в чаще, но, к счастью, удалось их вразумить, и в скором времени мы оказались в казарме. Я помылся, привычно уложившись в две минуты, под ледяной водой из бочки – о горячем душе здесь можно было разве что мечтать.

– Просыпайся, просыпайся, – прошептал мне на ухо Кайсер, и я с трудом приподнял свои веки, – нужно поговорить.

– Я весь внимание, – промямлил я.

– Нет, не тут. Одевайся, я тебя буду ждать на улице.

Немного полежав в постели, я смог преодолеть себя и, накинув мундир, висевший рядом на стуле, вышел на улицу.

Прямо на траве сидел Кайсер, смотря томным взглядом на звёзды. Он не сразу начал диалог, когда я подсел к нему. Возможно, подбирал какую-либо правильную фразу.

– В общем, – на глубоком вздохе Кайсер открыл диалог, – сегодня днём, когда вы ушли в лес, в мою палату зашёл Лёринц. В этот момент меня там не было, но, когда пришёл, увидел Лёринца, копавшегося в моих шкафчиках. Он сказал, что искал морфий, чтобы сделать укол в бедро. До этого я ему практический каждый день колол в ногу, так как ещё перед войной какой-то солдат при стрельбе в мишень каким-то образом умудрился случайно выстрелить в Лёринца чуть выше колена, – я слегка ухмыльнулся, но при этом продолжал слушать Кайсера. – Но не об этом сейчас. Я сделал ему этот укол, а после он полез в шкафчик стола и достал зеленовато-коричневый мундир, практически весь запачканный кровью. Боднар спросил: «Что эта сербская дрянь делает у тебя?», а я смог как-то изловчиться и сказать, что мне это нужно для перемотки ран, так как медикаментов и даже бинтов всё равно не хватает. Хорошо, что боль в ноге у него ещё не притихла, и он, прихрамывая на одну ногу, пошёл к себе.

– Как вы могли оставить его форму у себя? Вы же должны были выкинуть всё, – сказал я Кайсеру. – Надеюсь, наутро он уже забудет об этом.

– Я тоже, – выжидательно ответил Кайсер. – Знаешь, что я больше всего ненавижу на этой планете.

– Эммм, – промычал я, так как чувство сонливости меня ещё не покинуло, – не знаю.

– Войны, – ответил с холодной интонацией Кайсер, не отрывая взгляд от небосвода. – Люди начинают безумствовать, они тут же меняют свой облик, забывают обо всех принципах, о гуманности. Я начал работать врачом во время войны против французов и видел глаза этих безумцев, обожавших идеи Бисмарка и готовых сделать всё ради победы. Да, мы выиграли войну, но мы потеряли сотни тысяч судеб. И я ещё не говорю о смертях, а говорю о почерневших душах. Эти люди инволюционируют во всём. Человек, однажды убив другого человека, остаётся с пятном в нутре, которое будет увеличиваться с каждым следующим убийством. Палец, зажатый на курке, не означает превосходство, а означает бессилие в мышлении. Ладно, нам уже пора, а то ещё Лёринц захочет выйти на прогулку, – последнюю фразу он произнёс с улыбкой.

– Я попозже пойду, ещё посижу немного, – ответил я, и Кайсер отправился внутрь.

Утро, как обычно, начинается с крика. И это был не крик петуха и не крик пролетающих птиц в только что проснувшемся небе. Это был крик Лёринца.

– Подъём, вставайте. Вы должны вставать раньше, чем я.

Те, кто приподнимался нехотя, тут же отхватывали от Лёринца. Важно отметить, его удар был настолько сильным, что отметины до вечера пламенели на коже.

Выйдя на построение, Лёринц встал прямо передо мной и заговорил.

– Парни, сегодня ночью будет важное задание для всех нас. Значит, так, первая группа, – он перечислил ровно десять человек и меня в том числе, – отправится со мной на юго-восток, вглубь леса. Вторая группа, – ровно так же назвал десять фамилий, – будет сидеть в окопах. Третья и четвёртая группы пойдут по флангам. Остальные, кого я не назвал, останутся тут, с пленными. Парни, сегодня абсолютно все возьмите себя в руки и подготовьтесь к завтрашнему дню. На кону наши жизни.

Все внимательно слушали речь Лёринца, и было видно по их глазам, что они воодушевились. Они так долго ждали этого момента, когда им дадут задание. Но, к сожалению, они не понимали, что это далеко не забава. И их глаза перестанут гореть таким пламенем. Их взгляды потушит ураганный ветер отчаяния и скорби.

После того, как Лёринц закончил, мы все отправились на завтрак. На удивление, наш повар не пожадничал и вместо одного маленького куска хлеба, на столе у каждой тарелки с кашей было по два таких кусочка. Возможно, это последний завтрак у кого-то, а может, и у всех. Сослуживцы приступили к еде, но я отстранился от них и съел только один кусок хлеба.

– Ты чего, не будешь? Давай мне, – произнёс Йорген c полным ртом каши.

– Я попозже съем, пока не голоден, – ответил я, и Йорген посмотрел на меня довольно-таки странным взором, но всё же повторно накинулся на свою тарелку с овсянкой.

Когда все поели и разошлись, я взял кашу с хлебом и, незаметно проскользнув мимо сослуживцев, поднялся на чердак. Плотно закрыв за собой дверь, я направился к сербу. Пусто. Подойдя к шкафу, начал его отодвигать и увидел его. Он сидел полулёжа и спал, при том, что места для его роста было достаточно, чтобы выпрямить ноги. Я легонько постучал по плечу, и он ошеломлённо вздёрнулся. Секунд двадцать мы ещё смотрели друг на друга, словно играли в игру «Кто первый моргнёт». В итоге я решил не мучить его и отдал кашу с куском пшеничного хлеба. Тот ещё раз взглянул на меня и кивнул, я так понял, что он хотел сказать спасибо, и принялся за пищу. Его маленькие глаза с осторожностью бегали по чердаку, выражая лёгкую растерянность.

Когда он доскрёб свой завтрак, я быстренько взял из рук тарелку и спрятал под его ногами, отодвинул обратно шкаф и пошёл к двери. На всякий случай я оглянулся, чтобы убедиться в том, что мальчика не видно. Как только я закрыл за собой дверь в чердак, снизу донёсся голос.

– Эй, Тамаш.