Неодолимая слабость - Шамай Голан

— Как насчет пива? — вдруг предложил Сегал. — Нас трое. — Он потер ладони — и согреть их хотел, и радовался, что нашел им хоть какое-то применение. — Посидим и поговорим, как… — Почему вдруг пиво? — насторожилась Ханна. — Холодное пиво — по случаю холодного дня, да? С горькой пеной? — сказал Авнер, появившись из-за двери. Он подошел к столу, оперся на него обеими руками, заглянул отцу в глаза и сказал издевательским тоном: — Как принято у настоящих мужчин, так? — Иди спать, Авнер, поздно уже, — воззвала к нему Ханна. — Иди, Авнер, иди спать, — вторил ей Сегал усталым голосом. — Иди, Авнер, — прошептала Ханна.

Авнер на миг поднял голову и уставил насмешливый взгляд уже на них обоих. Сегал отвел глаза, чтобы не встречаться взглядом еще и с женой. Авнер вышел. Шаги его были медленны и тяжелы. Он хлопнул дверью.

— Спокойной ночи, Авнер, — прошептала Ханна.

Мрак тихо струился через окно. Неоновая лампа гудела, как далекий сигнал тревоги. Сегал поднял голову. Ханна стояла спиной к окну и глядела на мужа с выражением непоколебимого упорства. Скулы ее были в движении. Сегал поднял саквояж до уровня груди и тут же снова поставил его на пол.

— Мужчина должен хотя бы раз уйти от семьи, — сказал он нерешительно. — Знаю, — печально кивнула она.

Через год после рождения Авнера начались ее уходы из дома. Как будто она весь этот год ждала, пока затянутся ее раны. И Сегал не осмеливался задавать вопросы. Как-то раз она сказала ему, что ходит в танцевальный кружок. В конце концов, Сегал же не хочет, чтобы тело его жены увяло раньше времени! Ему надо бы знать, что роды разрушают женское тело. И Душу тоже. Ханне в этом кружке привили новые взгляды. Танец помогает обрести гармонию внутри организма. А о душе позаботятся поэты и прозаики, которые приходят в дом. Они много говорят о вдохновении, которое является внезапно. В самых невероятных местах, в самый неожиданный момент. Горение белых страниц в святом пламени слов обладает неземным смыслом. И Ханну влечет это сокровенное пламя. И не прекращаются ее Уходы из дома. Почему бы Сегалу не присмотреть за сыном? Справедливое Разделение труда. Если природа настолько пристрастна, что обрекла женщин носить зародыш, мы же должны что-то противопоставить подобной Дискриминации, правда? Наверное, ты, Сегал, пока я служила инкубатором для твоего отпрыска, не мог отвести глаз от какой-нибудь из твоих учениц, вернее, от ее тела. Так ведь? Могу поклясться, что так. Юное, девственное тело, уже созревшее и еще не деформированное… Скажи, Сегал, какая из твоих девиц это была?

Всплески ее эмоций удивляли его. Тело ее осталось невредимым, более того, оно было красивым. Заметны были лишь небольшие растяжки по бокам живота и маленький шрамик где-то не на виду. Сегал все эти нелегкие для него дни вспоминал, как проводил пальцами по этим местам.

— Теперь мы с тобой знаем, что каждый должен однажды уйти, — сказал он, не повышая голоса, затем коснулся рукой морщинок на ее лбу.

Она отклонилась назад и, как бы защищаясь, поднесла ладонь к лицу.

— Поздно, Сегал. Уже слишком поздно.

И снова он подошел к ней и встал рядом. Ноздри его трепетали от запаха ее тела, руки он убрал за спину, потому что ему хотелось тронуть ее волосы.

Как-то поздним вечером она вернулась домой, и Сегалу захотелось пригладить ее растрепавшиеся волосы. Он поднес нетерпеливые пальцы к ее лицу, а она уклонилась от прикосновения. Это из-за ветра, Сегал. И тогда он снова поднес пальцы к своим губам, вдыхая аромат ее волос и одновременно прося ее не будить их сына, который только что уснул, а в душе надеясь, что они с женой все уладят миром. И снова он дал ей безмолвное обещание, что никогда не станет задавать ей вопросов, никогда… Но Ханна уже стояла у кровати Авнера. А Сегал — рядом с ней, на страже. В позе покорной готовности. Авнер спит, и тон Сегала становится искательным, он доволен, что сумел найти слова… «Ханночка, — шепчет он прямо ей в ухо, — наш маленький Авнер спит, он уснул, я спел нашему сыну колыбельную, Ханна, Ханна, Ханночка моя, рассказал ему сказку о золотом козленке… — И он начал тихо напевать, после ночи ожидания:

Жил-был козленок золотой,Ушел гулять он ночью,Но так и не пришел домой,И плакали все очень.

Хи-хи-хи… — смеялся Сегал, прикрыв рот ладонями, и взгляд его приклеился к ее губам. — Простая песенка, верно?» Слова сочились из его рта, и Сегал знал, что, если остановится хоть на мгновение, из него исторгнется ужасный вой, какой издают по ночам волки. Но Ханна внезапно подхватила с постели мальчика, прижала его к груди, и Авнер начал хныкать: «Папа-а, пап…» Тогда Ханна его шлепнула. Свободной рукой ударила это тщедушное тельце: только бы он перестал, только бы замолк, молила она отчаянно…

— Ты все знал и ничего не сказал, — констатировала Ханна и, словно боясь тишины, гулко протопала в гостиную.

Сегал поплелся за ней, добрался до глубокого кресла, где в поздний час обычно уютно устраивался с вечерней газетой, медленно снял пальто, положил его на пол и затем сел.

Ханна стояла напротив мужа и буравила его обвиняющим взглядом.

— А что мне было делать? — спросил он, как будто в прошлом еще можно было что-то изменить. Ханна собрала с софы подушки, нагнулась, извлекла из ящика белье и стала расстилать простыню. Постель она застелила на одного, и не успел еще Сегал понять, что она делает, как услышал яростное: — Бороться надо было, Сегал. Бороться за меня.

Сегал взял пальто с пола, словно отгораживаясь им от этого ложа, застеленного на одного.

— Я не мог, — отозвался он. — Разве ты не понимаешь, что не мог? — А я думала, что тебе все равно, — сказала она с упреком, — и я ненавидела тебя и заодно себя… О, как я была несчастна!

Ему принадлежали лишь остатки ночи. Он обычно получал свое после долгих часов ожидания, томления в кресле среди полного мрака, после того как все время напрягал слух, чтобы уловить тихое дыхание Авнера и беззвучные шаги жены. А потом долго глядел на нее, лежа рядом на семейном двуспальном ложе и дожидаясь, пока она закроет глаза. Тогда он тянулся к ней, полз вдоль ее тела, целовал ее холодные пятки. Она оставалась неподвижной, руки разметаны по сторонам. Воплощение усталости. Временами он тянулся хищными пальцами к ее обнаженной шее, но каждый раз отдергивал руку, и между двумя телами преградой залегало молчание.

— А если бы я не возвратилась? — спросила она, повернувшись к нему. — Ну это было давно, — взмахнул он рукой в знак протеста. Краешком глаза он заметил: она обиделась.

Когда она перестала уходить по вечерам, их дом и стал прибежищем литературной братии, Ханна читала звучным своим голосом последние стихи поэта, сидевшего напротив, со стаканом в руке. Днем же она возводила стену между мужем и сыном. Как будто боялась, что Сегал расскажет ему о ее исчезновениях.

— Я ведь тоже уходил… чтобы испытать такое — хотя бы разок, — оправдывался Сегал. — Пока не стало слишком поздно…

— И все же слишком поздно ушел ты, Сегал. И не было уже в этом никакого смысла.

Он почувствовал презрение в этом «не было смысла», и он знал: она права. Сегал демонстративно встал и отвернулся к книжным полкам. Пальцы его бессмысленно бегали по цветным корешкам.

— Теперь я понимаю, в этом не было смысла, — сказал он.

Может быть, потому что слишком много стояло здесь книг с автографами авторов. В учительской во время перемен он пересчитывал поэтов и прозаиков, освоившихся у него в доме. Пока однажды госпожа Шайнбах не сказала: «Я могла бы снисходительно отнестись к тому, что они пишут, но не к тому, что они лапают своими руками». «Что может знать математичка о литературе?» — подумал он.

Теперь же он искал в своем сердце нужные слова, фразы — чтобы вернуть себе Ханну. Но Ханна все еще занята — стелет ему на диване. Как будто ему нужно пройти карантин, перед тем как вернуться в семейную спальню.

Белая простыня уже блестела в желтом тусклом восковом свете, просачивавшемся из-за занавесей. А поверх — такая же белая простыня и розовое одеяло цвета нагой плоти. Так, наверное, выглядит ложе для случайного гостя, который должен уйти на рассвете, когда хозяева еще спят. Ханна знаком показала циновку на полу: дескать, можешь сложить одежду здесь.

— На самом деле, надо было бы продезинфицировать твою одежду, — сказала она, — а-может быть, и не только одежду…

И она стремительно удалилась, погасила свет, закрыла дверь.

Сегал снова остался один. Его изможденное тело жаждало поскорее растянуться на накрахмаленных простынях. Но он помнил: сперва надо кое-что сделать. Резким движением он схватил саквояж, трясущимися пальцами достал оттуда листы бумаги и вышвырнул их из окна. Какое-то время он стоял и смотрел вниз, отдав свое тело на волю холодного ветра. Белые листки, похожие на трупики замерзших птичек, длили свое путешествие к земле; они находили пристанище на мокром тротуаре, на мокрых, поблескивавших плоских крышах. Потом Сегал вернулся к дивану и, так и не раздевшись, устроил свое усталое тело между простыней и одеялом.