Неодолимая слабость - Шамай Голан

Сегал говорил, делая паузы между слов. Эти двое могли бы теперь снова заполнить эти промежутки его описанием из газеты. Рост, телосложение, цвет волос, цвет глаз, ширина лба, форма губ, одежда, адрес. Могли бы даже проставить свой собственный адрес.

Но они не сказали ничего. Конспирация. Чай был выпит, и ничего не было сказано.

— Это не мы, — снова заявил Авнер.

— Сними пальто, — мягко сказала Ханна.

Даже глаза ее стали более приветливыми, как много лет назад. Когда Сегал раз за разом повторял ей, что скоро засядет писать книгу, которой так не хватало литературе.

Внезапно он снова ощутил неодолимую слабость. Только теперь он заметил, что так и не присел. Ну и что? — подумал он. В конце концов, он ведь привык подолгу быть на ногах во время занятий. На уроке он редко присаживался. Быть может, потому что Авнер сидел прямо против него, всегда готовый что-нибудь возразить. Их войны, которые не кончались дома, Авнер переносил в класс. Тому, кто оставляет дом, нельзя позволять вернуться. «Кривизны выпрямятся, и неровные пути сделаются гладкими»,[1] - издевался над ним Авнер, когда он пытался заставить учеников пожалеть несчастного Менаше-Хаима из повести Агнона. Ох уж эти юнцы! Никогда и никому не прощают проявлений слабости. И ведь они правы. Может, потому что сильны. Именно он, Сегал, научил их срывать всяческие маски. В реальной жизни каждый эпизод поддается многим толкованиям. Как в романе, любая фраза прячет свой смысл под вуалью иносказания. Не упускайте из виду иронию — и обрящете детину. Лишь Авнер усматривает иронию в том, что отец уверен в себе. Поэтому он и смеется над ним, сидя на задней парте, и обстреливает его двусмысленными ответами. Все просьбы и увещевания Сегала на директора не действовали. «Выходки вашего сына не будут терпеть ни в одной школе, господин Сегал. — Вот что он сказал. — Мы терпим его лишь потому, что он у вас в классе. Он циничен как семидесятилетний старик, не как юноша семнадцати лет. Мы не вникаем в частную жизнь наших сотрудников, господин Сегал, а потому не спрашиваем, как это вышло, что молодой человек насквозь пропитался подобным ядом…» И не было никакого выхода. Временами борьба становилась подспудной. Взгляды как уколы иглой. Тебе не удастся меня обмануть, папочка, вот что говорят глаза Авнера. Я знаю правду. А иногда вдруг — открытый вызов, который не имел отношения к теме урока.

— Если кто-то уходит, он теряет свое место… — проговорил Сегал.

— Пальто, — шепнула ему Ханна.

Резким движением он сдернул пальто и стал оглядываться, куда бы его пристроить. Снова все то же самое: на кухне паутина по углам, в раковине немытая посуда, которая так и будет стоять до утра. На столе — овощи и фрукты, их забыли убрать в холодильник, и они уже кое-где гниют, а рядом, на мраморной столешнице, — целая баррикада из банок — кофе, сахар, рис, мука. И все же эта картина почему-то была ему приятна — ностальгия, что ли? Он уже видел, как станет безжалостно выбрасывать гнилые фрукты и откладывать те, что начинают портиться. Давненько здесь не орудовала мужская рука. Рука человека, который знает, что такое порядок.

Сегал резко выпрямился и объявил:

— Я вернулся домой!

Авнер устремил на него взгляд. Глаза зеленые. Холодные.

«Дезертиров мы ставим к стенке» — вот что прочитал Сегал в его глазах. Или это ему показалось? Он снова накинул пальто. В классе он был похож на прокурора, суммирующего свои выводы: пиджак расстегнут, в руке книга, на устах поучение. Грешник должен быть наказан. Если он уходит без наказания, в этом нет искупления. А сын грешника уже был наказан, еще в юности. Еще в том возрасте, когда взрослые могут наказывать детей.

И снова он почувствовал, что взгляд Авнера скользит по его лицу. Боковым зрением он заметил: у сына чуть дернулась нижняя челюсть. Знакомое движение. Как у зверя, готовящегося прыгнуть на жертву.

— Тот, кто знает суть наказания, сам волен выбирать свой грех, — сказал Авнер учительским голосом, подражая отцу. — Я не хотел становиться учителем, — еле слышно проговорил Сегал. — Думал, это на время. — На двадцать лет, — съязвил Авнер. — На то были свои причины, — стал оправдываться Сегал. — Сперва я думал, что до тех пор, пока твоя мать не найдет работу. А потом — потом родился ты, Авнер. И у матери уже не было времени работать. Вскоре к нам в дом зачастили писатели. И твоя мать сказала: «Одним писателем больше или меньше — какая разница!» Этим одним писателем был я. Она обычно говорила: «Томасом Манном ты не станешь, да и Джойс уже был. А менее крупной фигурой в литературном мире становиться нет смысла». И что правда, то правда. И вот так временное стало постоянным. — Ты так внезапно исчез… — проговорила Ханна торопливо, словно опасаясь, что Сегал продолжит свою длинную речь. — Директор сказал, ты ушел внезапно — с перемены перед последним уроком. Он бежал за тобой и умолял вернуться к ученикам… — А у нас получился пустой урок, — объявил Авнер, снова приняв позу заступника за мать. — Но… — попытался что-то вставить Сегал. — Если уж ты дотерпел до последнего урока, мог бы дождаться и конца занятий, — строго сказал Авнер и после короткой паузы добавил: — А кроме всего прочего, тот, кто не хочет заниматься временным делом, может в любой момент положить этому конец. — Господи, — еле слышно прошептала Ханна и провела ладонями по лицу, словно умывалась — или умывала руки? — Двадцать лет! — Господин Сегал заболел, — изобразил Авнер директорский бас, а затем продолжал строгим тоном: — Он плохо себя чувствует, пети, так что можете идти по домам.

— А может, я действительно заболел, — ухмыльнулся Сегал. — Был бы здоров — вернулся бы в класс и провел урок, хотя бы этот…

Рука господина Тана была тяжелой и теплой, и он, Сегал, почувствовал эту руку у себя на плече, когда директор догнал его на улице. «Вернитесь в класс, господин Сегал. — Голос был вполне отеческий. — Вернитесь хотя бы на последний урок…» И тогда Сегал потерял всякий контроль над собой. Как рассерженный мальчишка, он разразился проклятиями, матерился, пока директор не убрал руку с его плеча и, несколько заикаясь, не стал извиняться. Потом директор начал было: «Послушайте, господин Сегал…» — но тот его перебил: «Больше не могу. — Пронзительным голосом, чуть ли не визжа. — Вы все на постоянной работе, вы получите большие пенсии, вы хорошо застрахованы, и лишь один я… — Он возмущенно взмахнул рукой. — Я никогда не был одним из вас, я был человеком временным…» Проходя мимо зеленной лавки, он вспомнил наказ Ханны купить хлеба, вина, сыра, оливок, стирального порошка и отбеливателя — и тогда свернул с дороги домой, и шагал потом торопливо к автобусной станции, и больше не оглядывался…

Ханна собрала стаканы и пустила воду в раковине мощной струей.

— Двадцать лет во грехе, — злобно сказал Авнер. — А вот и наказание, — отозвался Сегал, и лицо его исказилось.

Он вытер стол рукавом, поставил саквояж на колени и стал вынимать оттуда книги и листы бумаги.

— Можешь не рассказывать, — отозвался Авнер. Он встал, наклонился и коснулся саквояжа пальцем. — Запоздалое возвращение, учитель Сегал.

С этими словами он повернулся и пошел к двери. Ханна сказала:

— А ведь действительно час поздний, — и вытерла стол влажной тряпкой. Сегал искал, куда спрятать руки. — И все-таки мы тебя ждали, — проговорила Ханна, энергично пытаясь стереть желтое пятно на столешнице. — Авнер не рассказал о тебе, он, наверное, думал, что ты вернешься. Только позже он сказал, что ты внезапно ушел. А потом мы сели обедать. Одни. — И все съели, — бросил Авнер от дверей. — Возраст у него такой. — Ханна подошла к сыну и положила руку ему на плечо этаким защищающим жестом. — Может съесть весь дом.

Она улыбнулась. Высокая фигура сына, казалось, прикрывала мать.

В тот день Сегал надеялся, что сын догонит его на ступеньках школьного крыльца или, например, на тротуаре, где улица делает поворот. Сын играл в баскетбол и был хорошим, быстрым игроком. Он уже как будто чувствовал руку сына на своем плече: пойдем, папа, пройдемся до угла. Они пойдут в ближайшее кафе, и Сегал сядет напротив сына и закажет пиво, и оно будет пениться. И они поговорят как мужчина с мужчиной. Семнадцать лет они живут под одной крышей — и никогда не разговаривали как мужчина с мужчиной. На сей раз сын его поймет. Он знает, что тот сможет его понять. Примерно год назад он пытался поговорить с Авнером, но, видимо, не пришло еще время. Сегал пригласил сына в это же кафе, и официант возвышался над ними и заученными движениями наполнял пивом два пузатых бокала, пока пена не перехлестнула через край. «Осторожно! — воскликнул тогда Сегал. — Надвигается шторм!» Он взял бокал, и усы его погрузились в пену. «Вот такой же вкус у жизни, — начал Сегал тоном, которым учителя подводят класс к основной теме урока. — Жизнь тоже по большей части горькая, хотя чуточку и сладка, а пена покрывает все». Он снова поднял бокал, чтобы чокнуться с сыном, как подобает мужчинам и коллегам. После этого безмолвного тоста можно поговорить и о Ханне — об их общей женщине. И Сегал скажет все, что скрыто в его сердце и не попадает на уста. Но Авнер молчал. Даже не пригубил пиво, на устах его было только «да» и «нет». Таков был ответ на отцовские слова. И белая пена на столе скоро осела, превратилась в теплую лужицу, и упитанные мухи слетелись к ней помыть свои тоненькие лапки.