Мальчик на качелях - Николай Оганесов

Он выпалил это разом, на одном дыхании и осекся. Его слегка увеличенные стеклами очков глаза выдавали волнение.

– Скажите, пожалуйста, здесь что-то произошло? Мне необходимо это знать.

Я и сам был не прочь узнать, что здесь произошло три часа назад, но спрашивать было не у кого, разве что у этого нежданного посетителя.

– Вы хотите видеть профессора?

Мой невинный вопрос произвел на него странное действие. Он поправил на переносице очки, дернул пуговицу своего пиджака и вдруг развернулся в сторону калитки, по всей видимости, собираясь бежать.

– Постойте, Черпаков, – остановил я его. – Куда вы?

– Ах, да... – пробормотал он, оборачиваясь ко мне. – Но ведь профессора, кажется, нет дома?

– Вы уверены? – спросил я.

– Уверен? – Он скосил глаза куда-то в сторону. – Видите ли, Иван Матвеевич болен. Больше месяца не выходит на работу. Я зашел его навестить. По-товарищески. Это же так естественно. Купил апельсины... Но, если его нет, я лучше зайду попозже.

– Вы всегда так торопитесь?

– Не понял? – по-прежнему глядя мимо меня, переспросил Черпаков.

– Где ваши апельсины?

– Какие апельсины? Ах, да! Апельсины. В самом деле, где они?

– Вы меня спрашиваете?

– Странно, – развел он руками. – Они были со мной, а теперь их нет.

– Как вас по имени и отчеству? – спросил я, потеряв надежду понять что-либо из его слов.

– Сергей Сергеевич.

– А меня – Владимир Николаевич Скаргин. Я следователь районного отдела внутренних дел.

– Очень приятно. – Сергей Сергеевич ответил полупоклоном. Даже тени удивления не появилось на его лице.

В комнате Юрия, куда мы вынуждены были войти без разрешения хозяина, пахло скипидаром и красками. Справа, на неубранной кровати валялись скомканные рубашки, плащ и электробритва с длинным, завитым спиралью шнуром. У шифоньера, зацепившись углом за край простыни, стояла незаконченная картина, на которой ярко-рыжая лиса убегала от группы скачущих через вспаханное поле всадников.

Стены украшали еще пять картин. На одной яростное пламя пожирало каминные часы, в которых я без труда узнал те самые, что стояли на письменном столе в комнате профессора. На двух других была написана девушка в пышном жабо. На висевшей слева – с лицом вполне нормальным, даже красивым, на висевшей справа – покрытая кровоточащими язвами. На четвертой, висевшей у окна, – тщательно выписанная женщина, глядя в зеркало, примеряла на себя не менее тщательно выписанный ящик, примерно такой, в каких развозят пиво и минеральную воду. Пятая изображала тоже женщину. Она лежала на залитой солнцем поляне, и вместо волос ее голову украшал целый выводок змей. Окружали женщину крылатые, агрессивные на вид фавны.

При других обстоятельствах я бы наверняка заинтересовался, чем вызвано столь глубокое женоненавистничество автора полотен, но сейчас Юрий Вышемирский, а это были его картины, меня интересовал мало.

Я указал Черпакову на обтянутое черной кожей кресло, а сам устроился на полумягком стуле с удобными подлокотниками.

– У вас есть с собой документы? – спросил я.

Он поспешно сунул руку в карман и вытащил паспорт.

– Пожалуйста.

Пока я знакомился с анкетными данными, Сергей Сергеевич успел задать свой очередной несуразный вопрос:

– Как вы считаете, товарищ милиционер, мне надо возмутиться?

– Возмутиться? – автоматически повторил я за ним. – Не думаю, Сергей Сергеевич. Скорее поинтересоваться, что произошло в доме вашего коллеги.

– Вы так считаете?

– Я так считал.

– А сейчас?

– Сейчас я считаю, что вы знаете это не хуже меня.

Он не стал возражать, хотя втайне я еще надеялся на это. Переписав данные в протокол, я вернул паспорт.

– Сергей Сергеевич, вам разъясняется гражданский долг и обязанность дать правдивые показания обо всем, что вам известно по интересующим нас вопросам. За отказ или уклонение от дачи показаний, за дачу заведомо ложных показаний вы можете понести наказание по соответствующим статьям Уголовного кодекса республики.

– В каких пределах? – спросил Черпаков таким тоном, словно всю свою сознательную жизнь только тем и занимался, что врал, забыв поинтересоваться, что за это бывает.

– Лишением свободы на срок до одного года, – удовлетворил я его любопытство. – Распишитесь, пожалуйста, в том, что вас предупредили.

Он расписался.

– Уточните, где и кем вы работаете.

– Доцент кафедры русского языка и литературы, – представился он. – Кандидат филологических наук. В настоящее время замещаю Ивана Матвеевича на кафедре в связи с его болезнью.

– Скажите, какие отношения связывали вас с Вышемирским?

– С которым из двух? – уточнил Черпаков.

– С Иваном Матвеевичем.

– Это непросто... – Он не знал, что делать со своими руками: они беспокойно порхали от карманов пиджака к переносице, оттуда к ручке зонта и обратно. Мысли его были также хаотичны, следующая фраза не вязалась с предыдущей. – Мои действия были инспирированы профессором, – заявил он и принялся откручивать пуговицу.

– Оставьте в покое свой пиджак, – как можно суше попросил я.

– Извините. – Он стал похож на прежнего Черпакова – рассеянного посетителя с несуществующими апельсинами. – Я постараюсь излагать более связно. – Он показал на пачку «Явы», валявшуюся на журнальном столике. – Разрешите?

– Пожалуйста. – Я придвинул к нему сигареты и спички, хотя не был уполномочен распоряжаться чужими сигаретами.

Черпаков прикурил и тут же, поперхнувшись дымом, закашлялся.

– Я вообще-то не курю, – со слезами на глазах объяснил он, разогнал дым руками и бросил сигарету в пепельницу.

Неудавшаяся затяжка как будто придала ему сил и уверенности. Он стал говорить внятно и даже жестикулировать, сначала сдержанно, потом все более широко и размашисто.

– Ивану Матвеевичу я многим обязан. Под его руководством закончил аспирантуру, с его помощью защитил диссертацию. Судите сами о моем к нему отношении. Еще в мою бытность студентом его имя было широко известно у нас в стране и за рубежом. Пятидесятилетний профессор, доктор наук, он заведовал кафедрой. И как заведовал! Естественно, у заведующего кафедрой множество чисто административных обязанностей, а их исполнение, как ни печально, нередко влияет на оценку деятельности ученого как администратора. Вы понимаете, о чем я говорю?

Наверное, я кивнул не совсем уверенно, и Сергей Сергеевич посчитал нужным пояснить:

– Вышемирский мог оставаться профессором, заведующим кафедрой и перестать быть ученым в прямом, первозданном смысле этого слова. – Он приостановился и, на мой взгляд, излишне торжественно заключил: – Этого не произошло! Смею вас заверить! Его труды по теории современной литературы периодически появляются в специальных журналах, выходят отдельными изданиями. Представьте себе, их мгновенно раскупают, и, заметьте, не только специалисты, но и просто читающая публика. Такие книги, как «Механизм эстетики восприятия», «Авангард подлинный и мнимый», «Лингвистическая структура сюрреализма», «Теория информации и неоавангард в литературе»...

Я получал исчерпывающую информацию о научной деятельности профессора еще добрых три минуты и изо всех сил старался не запоминать названия, которыми сыпал Черпаков. Честно говоря, это было не очень трудно.

– В прошлом году, – продолжал Сергей Сергеевич, – профессору присвоено звание «Заслуженный деятель науки». Только за последние годы его работы переведены на семь языков и изданы за границей, а для ученого, работающего над теоретическими проблемами литературоведения, это отличная результативность. Отличная!

Он потряс в воздухе указательным пальцем и повторил на несколько ладов слово «отличная». Потом осмотрелся и несколько сник.

– Простите, я несколько отвлекся, – сказал он после небольшой паузы и продолжил более спокойно: – Вот уже пятнадцать лет я работаю под началом Ивана Матвеевича. Все эти годы он был для меня примером бескорыстного, беззаветного служения науке. Да что говорить, это человек, на которого я хотел бы походить во всем.

Закончив, он снова вспомнил о пуговицах своего пиджака. Пальцы забегали по ним, как по клавишам аккордеона. Я проследил за его взглядом и увидел, что он с открытой неприязнью рассматривает розовотелую женщину, натягивающую на себя ящик из-под пива.

– Нравится? – спросил я.

– Псевдоавангард, – презрительно отозвался он. – Это то, против чего профессор боролся всю свою жизнь.

Слова прозвучали довольно двусмысленно: бороться против того, что находится в собственном доме?

– А вы не допускаете мысли, что автор этих картин просто дурачился?

Черпаков не ответил... Я сделал еще одну попытку разговорить его на заинтересовавшую меня тему: