Снег, собаки и вороны - Джамал Садеки

— Неужели не хочешь проводить нас как старший, а? Ну, вставай…

Тогда мне было лет восемь-девять. Но я считал себя настоящим мужчиной. Я поднялся, начал тереть глаза. Еще накануне вечером матушка предложила мне:

— Хочешь проводить нас в Шах Абд ол-Азим[2]?

И я ответил:

— Да, я провожу вас в Шах Абд ол-Азим.

— Ну, тогда утром, как начну будить, сразу вставай.

Жили мы недалеко от станции, и обычно Хадж-ага или матушка рано утром уезжали в Шах Абд ол-Азим и после молитвы быстро возвращались.

Я продолжал сидеть на тюфяке. Мне так хотелось увильнуть от поездки, так хотелось еще поспать!

Но снова раздался матушкин голос:

— Ты что, раздумал?.. Ну, вставай, вставай живо…

— Давай не пойдем… Я посплю еще…

Тут открыл глаза маленький Ахмад, мой братишка. Спросонок, не мигая, он смотрел на нас, а когда матушка приказала ему спать, поднялся и заявил:

— Я тоже пойду с вами…

— Ложись, чертенок, никуда мы не идем.

Ахмад завел громче:

— Я тоже хочу с вами.

— Мы в баню идем. Ну-ка, ложись, а я дам тебе десять шай[3].

Ахмад захныкал:

— И я в баню… Не хочу спать…

— А оттуда мы пойдем к доктору. Если пойдешь, я скажу доктору, чтоб сделал тебе укол.

Ахмад захныкал еще громче:

— Все равно хочу… все равно пойду…

— Цыц, чтоб ты сгинул, чтобы тебя бог прибрал! Так и знала: кончится тем, что отца разбудите, — ворчала матушка.

А наш Хадж-ага спал себе, да еще похрапывал.

Мы встали, надели пальто и двинулись к выходу. Ахмад катился, словно мячик. На улице нас ждала бабушка Сакине.

Бабушка Сакине была худая желтая старушка. Она часто приходила к нам стирать белье, а по пятницам, вечерами, когда все соседские женщины собирались у нас во дворе и читали Коран, бабушка Сакине объясняла им непонятные места. Она была маленькая и горбатая, — руки у нее при ходьбе двигались, как маятник, взад-вперед, взад-вперед. Шагала она широко, как курица, и все поглядывала под ноги, чтобы не споткнуться.

С той поры как Туран-ханум уехала от нас, бабушка Сакине стала часто приходить помогать матушке. Вот как это случилось.

…Однажды я пришел из школы, как обычно, и увидел, что дома у нас все вдруг переменилось. Комната Туран-ханум оказалась совершенно пустой.

Я вспоминаю, что мне стало очень грустно и на другой день я не пошел в школу: у меня сделался жар и меня оставили дома. Мне сказали, что Туран-ханум уехала и скоро вернется. Но Туран-ханум больше не вернулась. В те дни никому до меня не было дела. Все домашние пребывали в раздорах, только и говорили что о разводе да о разводных делах.

Матушка и Хадж-ага день и ночь бранились. И только бабушка Сакине заботилась обо мне, рассказывала сказки. Но ее сказки были совсем не такие, как сказки Туран-ханум. Слушать их было неинтересно.

Как-то утром мой Хадж-ага и матушка ушли куда-то. Вернулись они вечером. Я заметил, что матушка была очень радостная. Прямо с порога она сказала бабушке Сакине:

— Ну вот, дал ей развод…

Когда матушка удалилась в комнаты, бабушка Сакине покачала головой:

— Бедная женщина, бедная женщина…

А мой Хадж-ага был весь взмокший, глаза — красные-красные. Он прошел прямо в залу, заперся и несколько дней не выходил оттуда. Все читал Коран и плакал.

С того дня матушка опять начала ездить по гостям. Она брала маленького Ахмада и отправлялась дней на десять-двадцать то к тетушке Асмат, то к моему старшему брату. А все дела оставляла на бабушку Сакине.

…Закутавшись в покрывало, бабушка Сакине двигалась по снегу, словно большая черная ворона.

Три дня все шел и шел снег, его навалило уже много. Как будто кто-то сидел наверху, распускал клубки снега и сбрасывал вниз. Иногда от усталости руки у него замирали, потом усталость проходила, и он снова принимался за работу…

Бабушка Сакине ворчала, глядя на Ахмада:

— Этого еще зачем взяла? Простудится — хлопот с ним не оберешься, не рада будешь.

Матушка оборвала ее:

— А куда денешься? Проснулся чертенок, начал реветь. Я испугалась, как бы не разбудил Хаджи…

— А если проснется Хаджи и увидит, что все ушли, не подумает ли чего?

— Нет, сегодня пятница, будет спать до обеда…

На улицах не было ни души, снег толстым белым ковром расстилался под ногами и потрескивал, как сухие щепки в огне.

На пустыре, по той стороне улицы, бродили вороны. Они клевали снег и казались очень довольными. Я вспомнил, как вчера вечером матушка сказала:

— Снег… Вот радость-то воронам!

Бабушка Сакине и матушка продолжали свой разговор:

— Да, вечером Багум-ханум приходила. Сказала, буду сидеть у дверей и ждать. Как постучите, открою.

— Кто будет сидеть у дверей? — спросил Ахмад.

— Чего ты везде лезешь, — оборвал я.

А матушка продолжала:

— Не спросила, кто у нее?

— Кого Хаджи желали — девочка, — ответила бабушка Сакине.

— Ах, чтоб ему лежать на столе для обмывания покойников за все, что я натерпелась от него, — сказала матушка.

— «Во имя Аллаха милосердного и всемогущего»… — забормотала молитву бабушка Сакине.

— Пошли скорей, уже совсем светло, — приказала матушка.

Низко опустив голову, старуха пробормотала:

— Холодно…

— А мне не холодно! — сказал Ахмад.

— Ну да, а сам дрожишь.

— Ничего и не дрожу…

— Хватит, — оборвала матушка.

Мы с Ахмадом шли впереди, а они за нами. Снег, как мягкий хлопок, ложился под ноги, и наши следы так и впечатывались в него. Сделав шаг, Ахмад оглядывался и смеялся от удовольствия. Лицо его алело, как кумач. Он скакал то с одного, то с другого бока от меня. В белом пальтишке, запыхавшийся и веселый, он походил на расшалившегося щенка.

— Матушка, — сказал я, — Ахмад замерз.

— Чтоб он ослеп, незачем было идти…

— Не замерз я, не замерз! — протестовал Ахмад.

— Долго еще идти? — обратилась матушка к бабушке Сакине.

— Нет, близко, вон туда, в конец улицы.

— У, как далеко!.. Нет, я дальше не пойду, — заявил Ахмад.

— А разве мы не в Шах Абд ол-Азим идем? — спросил я.

— Сначала зайдем сюда, у бабушки Сакине тут недалеко вещи оставлены, заберем их и пойдем в Шах Абд ол-Азим…

— Ну, еще заходить куда-то, не пойду, я хочу в Шах Абд ол-Азим, — заскулил Ахмад.

— Чтоб тебе ослепнуть! Зачем с нами пошел, сам напросился, — сказал я.

— Пошли, пошли живей, — торопила матушка, — светает уже.

— Она сказала, будет стоять у входа, ждать, когда постучим, — повторила бабушка Сакине.

— Кто будет ждать? — спросил Ахмад.

— Надо все сделать тихо, чтоб и лист не дрогнул, — продолжала матушка.

— Да, да, я ей наказывала, чтоб никто не узнал, — торопливо отвечала бабушка Сакине.

— Чтобы что не узнали? — спросил я.

— Это про что узнают? — вмешался Ахмад.

— Чего лезешь? — вспылил я. — Любопытных в пекло уносят!

— Это дело всего минутное, — продолжала матушка, не отвечая нам, — сделаем, и я опять буду спокойна.

— А если не отдаст, что тогда? — спросила бабушка Сакине.

— Не отдаст?.. Нет, не посмеет… Если что, силой отниму!..

— Как делать-то будем! Как ты вчера сказала, да? — заговорила бабушка Сакине.

— Да, да! Ну что ты опять спрашиваешь?

— А потом, что потом Хаджи скажем?

— Хаджи? Хаджи, когда поймет, сам рад будет. Ты его не знаешь, — отвечала матушка.

Но бабушка Сакине продолжала бубнить:

— Ох, бедная женщина… ох…

— По ком вздыхаешь?

— Холодно очень, ханум, дорогая… ох, ведь собака и та… ох, грех это…

— Какой грех, незаконный ребенок-то, — отрезала матушка.

— Ох, ханум, дорогая, нехорошо это… — продолжала тянуть бабушка Сакине.

— Ну, хватит! — прикрикнула матушка.

Бабушка Сакине низко опустила голову:

— Холод какой…

— А мне не холодно! — заявил Ахмад.

— Врешь, — возразил я, — сам замерз совсем.

— Мне не холодно! — не унимался он.

— Дрожишь, как пес, — сказал я.

— Нет, я не дрожу, не дрожу! — твердил Ахмад.

— Хватит вам, — рассердилась матушка.

Мы уже добрались до той улицы, свернули в переулок, потом повернули опять. Снова переулок, еще и еще. Улицы тянулись узкие и длинные. Будто темные бесконечные коридоры. Глинобитные дома, как зерна четок, лепились друг к другу и смыкались в бесконечное кольцо.

Теперь впереди шла бабушка Сакине, за ней шел я, растопырив руки, почти касаясь стен, не давая Ахмаду опередить себя.

Наконец мы остановились перед широкой низкой дверью. Бабушка Сакине осторожно постучала, ей сразу же отворили. Выглянула маленькая седая старушка, глаза у нее так и сверкали, как у кошки, а челюсти все время двигались, будто жевали что-то. Старушка кивнула головой. Тут матушка нагнулась ко мне и зашептала: