Негодяй - Эдуард Володарский

— А чего ты тогда хочешь? Сама же говорила, чтоб все по-честному было. Говорила?

— Говорила…

— Ты ведь и аборт специально не стала делать, скажешь, не так?

— Не так, Роберт, не так…

— Рассказывай! Ну, поженимся мы, что это за жизнь будет? В подвале угол снимать? А еще университет кончать надо. Мы же через полгода так друг друга возненавидим, что… — Он не договорил, махнул рукой. — Ты этого хочешь?

— Трудно, Роберт, так трудно, ты не представляешь… — Таня кусала губы, головы не поднимала. — Я так верила тебе… так тебя любила…

— О-ох, это все прошлый век, старуха, — поморщился Роберт. — Еще столько разных красивых слов наслушаешься — уши завянут.

— Нет, — она решительно взглянула на него. — Ты со мной поступаешь подло.

— Опять двадцать пять, — развел руками Роберт. — Я тебе добра хочу. Только и всего. Честно говорю.

Таня секунду постояла, потом медленно пошла вниз.

— Подожди, я телефон врача принесу, — сказал Роберт. — Он все бесплатно сделает, я договорился…

Она не остановилась.

Татьяна отложила фотографию и поднялась. У нее разболелась голова. Она потерла виски, огляделась вокруг и побрела в комнату.

Над диваном, в простенке между окон, висел большой портрет мужа Татьяны. Крупное сильное лицо пожилого человека, грива седых волос, на плечи наброшена геологическая штормовка. Под портретом, на маленьких бронзовых крючьях, — крест-накрест охотничье ружье и геологический молоток. На другой стене, над маленьким письменным столом, множество небольших фотографий. Если приглядеться, на всех запечатлены два человека: Татьяна и ее муж Павел Суханов. Вот они на палубе теплохода, стоят, обнявшись у борта, счастливо смеются. Вот они на морском пляже. Вот с ракетками на теннисном корте. Вот Таня несется на водных лыжах. Вот Таня в окружении большой праздничной компании играет на гитаре и поет…

Таня медленным взглядом обвела комнату, вздохнула и повернула выключатель.

Все началось с ничем не грозящего разговора про Льва Толстого. Венька Панов, этот грамотей в очках, говорил на перемене:

— Суть каратаевщины, если отбросить всякие мелочи, — это всепрощение. Это понимание человека. Призыв к справедливости, состраданию. Призыв ко всем людям быть добрыми и честными, ибо в этих двух понятиях, по мнению Толстого, заключены главные достоинства человека. Поэтому Каратаев — один из самых любимых Толстым героев.

Говорил это Венька в основном для Лемы Минаевой — первой красавицы в классе. Она слушала Веньку, снисходительно улыбаясь, хотя трудно было предположить, что она что-нибудь понимает.

— Разве Наташу Ростову он любил меньше? — кокетливо спросила она и вздрогнула, потому что в класс вошел Виктор.

— Наташа Ростова — это любовь к прекрасному началу жизни! К русским женщинам, к умирающему дворянству! Я сейчас о других вещах говорю, неужели непонятно? — в голосе Веньки звучал тон превосходства.

— Говорит, как пишет, — сказал Виктор и подмигнул Генке Сабееву, который тоже слушал разглагольствования Веньки.

— А пишет, как Лева, — с готовностью подхватил Генка.

— А Лева пишет очень хреново, — закончил каламбур Виктор.

— Вы, серость рязанская, — обиделся Венька, — лучше возьмите и почитайте.

— Попугай, — сказал Генка, — прочитает и повторяет слово в слово.

Шла большая перемена, и в классе, кроме них, никого не было.

— Я хоть читаю, — продолжал обижаться Венька, — а вы вообще враги печатного слова.

— Смотришь в книгу и видишь фигу, — усмехнулся Виктор. — Сострадание, честность, доброта… Да твой Толстой до сорока лет, знаешь, как куролесил? Бабник был — второго не сыскать! Потом в святые записался. Сено стал кушать и к праведной жизни призывать! Ханжа! Все такие! Наворочают дел, а потом каются! — И вдруг Виктор схватил с доски мокрую тряпку и с силой запустил в портрет Толстого, висевший на стене над доской.

— Витька, ты с «ума сошел! — крикнула Лена.

С хрустом лопнуло стекло, часть осколков со звоном посыпалась на пол, другие впились, порвали бумажный портрет человека с седой бородой, с пронизывающим взглядом из-под лохматых насупленных бровей.

— Ты… ты, знаешь, кто? — тихо, но отчетливо проговорил Венька. — Фашист… скотина.

Виктор медленно подошел к нему, схватил за отвороты куртки, с силой тряхнул:

— Что ты сказал?

— Пусти… — Венька пытался вырваться.

— Витька, только попробуй, только посмей… — Лена толкала Виктора обеими руками. — Прекрати немедленно или я не знаю, что сейчас сделаю!

— Ладно, — процедил Виктор, — после сочтемся. — И он резко оттолкнул от себя Веньку. Тот зацепился ногой за парту, упал с грохотом. Вскрикнула Лена. И в это время до противности громко затрещал звонок, возвещавший о том, что перемена кончилась.

…— Кто же это сделал, а? — в который раз спрашивал историк Сергей Владимирович. — Ведь это же… Толстой. Как только рука поднялась?

Класс молчал.

— Признаваться стыдно? Как же так, братцы? Учишь вас, учишь, говоришь, говоришь и, выходит, все без толку? Память об этом человеке чтут миллионы людей, книги его читают и перечитывают, а вот нашелся один, который… э-э, да что там говорить! — И Сергей Владимирович безнадежно махнул рукой.

Резко скрежетнул стул, и встала Лена Минаева:

— Это Виктор Суханов сделал.

Словно ветерок пробежал по классу, и снова — тишина, напряженная, заряженная электричеством. Виктор не шевельнулся, так и продолжал сидеть, вытянув ноги в полинявших джинсах.

— Суханов, выйди, пожалуйста, — негромко попросил Сергей Владимирович. — Я не смогу вести урок, если ты будешь в классе.

Виктор встал, не спеша двинулся из класса, шаркая подошвами ботинок, держа в руке кейс с никелированными наборными замками.

А вечером, когда Венька Панов провожал Лену домой, Виктор поджидал их, привалившись спиной к чугунной решетке зоопарка. В красноватых лучах заходящего солнца было видно пруд, деревянную будку на плоту и лебедей, застывших на стеклянной глади пруда.

— Он же шмотками заграничными фарцует, Лена! — услышал Виктор голос Веньки Панова. — Со всякой шпаной якшается… портвейн жрет, как алкаш какой-нибудь. Да черт с ним, не это главное! Он же слушать никого не хочет, всегда себя первым считает. А если не по нему, сразу в драку лезет.

Из полумрака к Виктору вышли двое парней, длинноволосых, в коротеньких кожаных куртках. Один дымил сигаретой, не вынимая ее изо рта. Воротники курток подняты — ни дать ни взять, американские хиппи с журнальной картинки.

— Эти? — спросил один.

— Кента на себя возьмете, — негромко приказал Виктор. — А с герлой я сам поспикаю. Сначала я.

— О’кей, — сказал второй, и они вновь растворились в зыбком полумраке.

Проскакали редкие машины. Через улицу, напротив зоопарка, светились огнями высокие кирпичные дома.

— Ничего не понимаю, — вновь, уже близко, раздался голос Веньки. — Ты всегда идеализируешь.

— Ты много чего не понимаешь, Веня… хоть и много книжек прочел, — задумчиво ответила Лена.

— Ну, не знаю, не знаю… Я же не говорю, что он подонок.

— Жалко мне его, честное слово…

Перед ними неожиданно возник Виктор:

— Тебя… на минуту, — он пальцем указал на Лену.

Она молча направилась к Виктору. Отошла шагов на десять, но Виктор не останавливался. Еще шагов на пять… Он неожиданно повернулся, и Лена едва не наткнулась на него.

— Ну что, стукачка? — хрипло спросил он и наотмашь, сильно ударил ее по щеке.

Девушка пошатнулась, закрыла лицо руками.

А в это время позади них послышалась возня, шарканье по асфальту, глухие удары, ругань.

— Стерва, — сплюнул Виктор. — И я еще тебя за человека считал! — И он зашагал в темноту.

— Зачем тебе деньги?

— Нужно.

— Зачем? — настаивала Татьяна.

— Нужно, — повторял Виктор,

— И сколько же тебе нужно?

— Пятьдесят рублей.

— Зачем?

— Нужно. Я тебе отдам, успокойся.

— Каким образом?

— Неважно. Отдам.

— Нет, это очень важно. Ты не работаешь, где же ты достаешь деньги, хотела бы я знать.

— Я у тебя не прошу твоих денег. Павел Евгеньевич оставил на книжке деньги. Там есть и моя доля.

— Какая твоя доля? — глаза Татьяны расширились, она с удивлением и страхом смотрела на сына, такого чужого и непонятного.

— Ведь он усыновил меня, не так ли? — с угрожающей уверенностью говорил Виктор. — Значит, я имею право на свою долю в наследстве.

— Боже мой… — прошептала Татьяна. — Это какой-то страшный сон…

— Ну-у ладно! — Сжав кулаки, Виктор шагнул к ней, и мать в страхе попятилась. — Подавись ты этими деньгами! Думаешь, без тебя не обойдусь? Посмотрим! — Он вышел из комнаты, а потом из квартиры, с грохотом захлопнув дверь.